– А-а! – Петя опять уткнулся в мотор.
Парень меж тем отвинтил гайку на головке рулевого управления.
– Ну, как в лагун глядел. Червяк затянут. Давай крути руль!
Петя стал крутить баранку, парень кряхтел и завинчивал гайку.
– Ну как?
– Порядок, – сказал Петя.
– И колесо перетяни. Видишь, спицы разболтались? – Парень ударил сапогом по колесу, потом с маху закрыл капот, передал ключ Пете и кивнул Марии Ивановне: – С пустыми руками не возвращайтесь. Привет начальнику!
И пошел вразвалочку.
– Чего это он? – спросила Мария Ивановна.
– Узнал вас по портретам… Говорит, для большого ученого и я постараюсь. Мария Ивановна, вот вам подушечка. Располагайтесь! А я подшипники подтяну. – Петя взял подушечку с заднего сиденья и подал ее Марии Ивановне.
– Я и в самом деле вздремну. – Мария Ивановна откинулась на подушечку, раскрыла журнал с портретом отца.
Этот же портрет, но сильно увеличенный, висит в овальной раме в гостиной. Рядом в таких же рамах висят портреты Анны Михайловны и самой Марии Ивановны – она молодая, еще студентка, и звали ее Мусей. Она только что вошла в квартиру. В ней трудно было узнать теперешнюю старую, усталую женщину: это была рослая статная девушка со спокойным взглядом пристальных глаз, с короткой стрижкой, в сером костюме, в туфлях на низком каблуке. Было в ней что-то от исполнительного, подчеркнуто опрощенного комсомольского активиста 20-х годов. Она снимала в прихожей туфли и прислушивалась к голосам – мужскому и женскому, – доносившимся из гостиной, где висели видные через дверной проем портреты.
– Понимаешь, вызывают меня в одно заведение и говорят: «Уважаемый товарищ Лясота, ваша селекция может подождать. Сейчас нам нужно разобраться в художественном наследии проклятого прошлого, то есть определить: что ценно для рабочих и крестьян в качестве произведений искусства, а что есть простые предметы роскоши, которые надо пустить в дело. Поскольку вы бывший художник и активист, ваша помощь тут необходима». И бросили меня как специалиста по искусству на эти коллекции. Ну, скажу тебе – настоящий завал! – рокочет мужской тенорок.
– Побольше бы таких завалов, – отвечает весело женский голос.
Муся входит в гостиную. За столом сидят мать и Филипп Лясота. Он худ и важен – в модных широких галифе, в сверкающих сапогах, с редкой рыжей бороденкой и сухим, высоким, чуть свалившимся набок носом. На столе вино, закуски.
– Добрый вечер, – говорит Муся.
– Рад приветствовать надежду семьи и науки, – кривляется Филипп.
– Муся, самовар на кухне. Горячий еще, – говорит мать. – Нет, ты только подумай, что выкинул Филипп? – обращается к Мусе.
Муся молча проходит на кухню.
– Он зачислил нас в свои родственники. И бумаги выписал.
– Какие бумаги? Что за родственники?
– Поставил вас в свой распределитель на довольствие, – лениво, с победной ухмылкой ответил Филипп.
– Какое еще довольствие? – с раздражением спросила Муся.
– Не беспокойся, за картошкой тебя не пошлют, – сказала Анна Михайловна. – Иди сюда, погляди.
Муся подошла к столу.
– Смотри, что он подарил нам! – Анна Михайловна приставляет к груди сапфировый кулон. Потом раскрыла красную коробочку и вынула широкий, крупного плетения, золотой браслет. – Это тебе.
– Что это значит? – Муся требовательно смотрит на Филиппа.
– Да сущий пустяк… Служебный паек, так сказать.
– Что?!
– Филипп, не ерничай. Я ей все поясню, – сказала Анна Михайловна. – Понимаешь, Филипп сейчас работает в разборе конфискованных коллекций. И в качестве оплаты за труд они имеют право получить по одной вещи на каждого члена семьи.
– Это кем же вы изволили меня зачислить? – свирепея, спросила Муся. – Сестричкой? Или, может быть, кем-то другим?
– А в нашем департаменте полное равноправие и сестер, и братьев, и жен, и матерей.
– Я не имею чести принадлежать к вашему департаменту. И паек мне ваш не нужен.
Она бросила браслет на стол.
– Пардон, – сказал Филипп. И с огорчением: – Ничего лучшего я изобрести не мог, чтобы помочь семье моего учителя.
– Папу оставьте в покое!
– Ну, чего ты взбеленилась? – набросилась на нее Анна Михайловна. – Ты что, не понимаешь? Это ж
