кто ж ему задаст еще? Ежели он меня записал в тетрадь, то и другого запишет. А потом вызовут – отчитывайся. Все молчат. «Ладно, говорит, два часа читал я вам про оппортунистов, а вы еще вопросы задавать!.. Хорошо». Захлопнул тетрадь и уехал. Вот тебе через день вызывают меня в райком. Я спрашиваю бухгалтера Якова Ивановича: «Может, какие данные требовали?»
«Нет, говорит, данных никаких. Приказ явиться лично».
Ну, думаю, беда. Без данных вызывают, да еще лично, значит, не к добру.
Везет меня Сашка, а я от озноба зуб на зуб не попадаю. Выпил в Богоявленском, думал, согреюсь. Нет! Трясет, как в лихорадке. Ну за что меня вызывают? По дороге все передумал. И верите – раз пять преступником себя почуял. Может, думаю, за то, что хлеб в скирдах погнил? А может, потому, что льны посеял на нове в низине и они вымокли? Ну, черт его знает…
Приехали в Тиханово поздно. Известное дело – постояльцы. Мясо привезли, меду. Хозяин поллитру поставил. Ты пьешь, и хмель тебя не берет. И сон не в сон.
На другой день утречком подхожу к райкому – пустынно. Никто больше не идет. Не то что председателей – собаки не видать. Ну, беда! Зашел я в приемную. Вот тебе – милиционер Тузиков передо мной… Стоит, как на часах. У меня так все и оборвалось. Дурная примета. Милиционера заранее вызвали. Я потоптался и вроде бы не то спрашиваю, не то извиняюсь:
– Меня вызывали?
– Ежели вызывали, заходи.
И не смотрит на меня. Стучу в дверь – никто не отвечает. Открываю – а там еще одна. Эх, думаю, совсем спятил. Позабыл, что у них перед кабинетом промежуток, вроде предбанника. Это, наверно, для того устроено, чтобы дух перевести.
Вхожу в кабинет:
– Здравия желаем!
– Садитесь.
Сел. Смотрю – народа никого, одни они. Листок бумаги перед каждым. Только карандашами шуршат. А сам Мотяков без сапогов, в одних носках ходит и плюет. Как это называется? Ну, что я в школу намедни привозил для плевания… Вроде табуреток?
– Урны, – подсказал Петя Долгий.
– Вот-вот. У него в кабинете их две стояло – одна в том углу, другая в этом. Он ходит, значит, в носках от одной к другой и плюет.
Беда, думаю. Кабы он хотел что сказать, уже сказал бы. А тут замышляет. И такое, что и высказать не хочет. Ходил он ходил, и вдруг ни с того ни с сего:
– Ты почему провокационные вопросы задаешь?
Я так и обомлел:
– Кому, Семен Иванович, задавал я провокацию?
– Ты не прикидывайся дураком! Кто спрашивал нашего инструктора про оппортунистов?
– Дак ведь это я для поддержания порядка.
Тут все как загогочут. А Мотяков подошел ко мне и рявкнул:
– Комедию ломать! Я отобью у тебя охоту дурачиться враз и навсегда. Ты что, не знаешь, кто такие оппортунисты?
Я аж привскочил:
– Знаю, товарищи члены бюро районного комитета, знаю.
Все опять засмеялись, а меня обида взяла:
– Товарищи, не считайте меня за дурака.
– Ты давай сам не придуривайся. Ну, говори, зачем задавал вопрос? – Мотяков стоит передо мной и на носках покачивается.
А второй секретарь Семкин, такой кучерявенький и очень уж шустрый, говорит:
– Семен Иванович, ей-богу, он это без цели. Позвольте, я ему вопрос задам?
– Задавай.
– Скажите, Филипп Самоченков, кто такие оппортунисты?
И все снова захохотали.
– Дак все мы с вами и есть оппортунисты, – отвечаю.
– Как? И я оппортунист? – Мотяков аж голову вскинул кверху, а все остальные притихли.
– Нет, вы, Семен Иванович, не оппортунист. А мы все оппортунисты.
– Почему?
– Потому как планы мы не выполняем.
И все снова захохотали.
– Дурак, – говорит Мотяков. – Оппортунизм – это течение. Понял, враз и навсегда?
Ну, думаю, пропал. Ежели под течение определили меня – конец. Я знал, что в партии какое-то течение
