шепчетесь? Вяжите Свиненкова да его заместителя и ко мне в кузов бросайте. Я их в Тиханово на свалку отвезу».
Все засмеялись. А Свиненков крикнул: «Взять его!» Бросился к нему заместитель. А Валерка в кузов. Там у него поленья лежали. Заместитель на колесо. Валерка его хлоп поленом по голове. Тот с ног. Этот выпрыгнул из кузова – на него председатель сельсовета. Валерий выхватил из кабины насос… и того успокоил. Свиненков убежал. А Валерка залез на кабинку, как на трибуну, и говорит: «Собрание закрывается». Ну, посмеялись да разошлись. А этому вчера три года дали. Плакал-то… Трое детей осталось.
– Пусть поплачет, – говорю. – Тут потакать нельзя. Острастка – большое дело. Иначе диктатура ослабнет.
– Дак ведь и я не против, – сказала Агафья Ивановна. – Мы вот сегодня опять судим.
– Кого?
– С кирпичного завода. На трубу лазили.
– На какую трубу?
– Да на заводскую. Вон она торчит, как чертов перст.
Я поглядел в окно – как раз труба напротив была… высоченная!
– В ней, – говорю, – метров пятьдесят будет.
– Пятьдесят четыре метра.
– Зачем же они лазили?
– На спор. После работы Ванька Салазкин говорит: «Эй, вы, сосунки! Вот я сейчас залезу на трубу и куфайку на громоотвод повешу. Ежели кто из вас сымет, ставлю поллитру водки. А не сымете – с вас литр». Бригадир было не пускал его. Да он мотанул того: «Не твое дело!» Ну, залез он, повесил на громоотвод куфайку… Вон видишь, он еще отогнут в сторону.
Я посмотрел в окно – громоотвод и в самом деле отогнут был.
– Кто же снял куфайку?
– Витька Бузинов. Подумаешь, говорит, дерьма собачьего! Куфайку повесил на громоотвод. Взял он гармошку, ремень через плечо и полез. Залез на трубу, снял куфайку. Еще покрутил ей над головой и бросил. Потом сел на край трубы, страданье сыграл: «Ты, залетка, залетуха, полети ко мне, как муха». Потом и гармошку бросил. Встал, походил по краю трубы… Еще кепочкой помахал. Стал слезать – ухватился за крайнюю скобу, она вместе с кирпичом и вывалилась. Он и полетел.
– Разбился?
– Нет, жив… Вот сегодня судить будем.
– За что же? За то, что упал?
– Да судить не Витьку, а Ваньку Салазкина. Того, который куфайку вешал. Бригадира ударил. Руку поднял.
– Ну, за это следует, – говорю. – Руку подымать нельзя.
Пошел я на кирпичный завод; надо проверить, думаю. Что за чудо? Пятьдесят четыре метра пролетел человек и не разбился.
Подхожу. Они все сидят возле красного уголка, суда ждут. А судья-то в Рязани застрял.
– Чего ж вы, – говорю, – на трубу лазаете?
– А чего ж делать? Работа ноне в пять часов кончается.
– А культурно-массовые мероприятия, – говорю.
– Это чего? «Козла», что ли, забивать? Итак руки все отколотили.
– Как же это он не разбился? – спрашиваю. – Святой, что ли?
– У нас там, возле трубы, навес, крытый шифером. Над мотором для подкачки тяги. Он и угодил на этот навес. Навес с прокатом. Вдребезги разбился. Витька пробил крышу да угодил на сетку металлическую – каркас над электромотором… И сетку погнул.
– И долго лежал?
– Да ну!.. Сам встал. До больницы дошел. Вроде бы в больнице дня два кровью помочился. А так ничего.
– Где же он сейчас?
– В чайной водку пьет.
Осмотрел я и навес пробитый, и сетку металлическую – как зыбка прогнулась… Пришел в чайную. Там Свиненков как раз сидел, председатель из Провотарова. «Привет!» – «Привет». Сели, взяли бутылку «райкомовской» (это перцовку у нас так называют), разлили. Я ему рассказываю про чудо на трубе, а он мне:
– Вон, – говорит, – он, герой! Витька Бузинов.
Тот ходит и в самом деле героем – свитер на нем в полоску, да еще шарф пестрый поверху. У одного стола выпьет, к другому садится.
– Витя, давай к нам! – позвал его Свиненков.
Он подходит, берет мою стопку – и в рот.
