За ней выбежал и Сергунков.
– Дочка, дочка! – кричал он за ее спиной. – Прости меня, прости окаянного!..
– Уйдите, Николай Петрович! Уйдите от греха!.. – устало и хрипло ответила Саня.
– Как же это все свелось-то? Дочка! Эх! – он остановился и, с минуту потоптавшись на месте, крикнул: – Ну я ж ее! – и бросился домой.
Семья Сергункова в это время в полном сборе пила за кухонным столом чай. Он вырос на пороге, как разъяренный бык, огромный, черный от заслоненного света, тяжело пыхтевший.
– Ты что сопишь, ай воз на тебе везли? – спросила невозмутимая Степанида. Она сидела с угла и громко отхлебывала чай с блюдечка.
– А ты и впрягла бы… Лишь бы тебе на двор привез… – Он тучей надвигался на жену, и голос его, полный затаенной угрозы, все нарастал: – Тебе все мало! Моей крови мало! За других принялась. Курилову на беззаконие подбила!
– Ты что, белены объелся? Молчать! – грозным басом рявкнула Степанида.
– Нет, хватит, отмолчался! – Сергунков с маху треснул кулаком по столу перед самым носом Степаниды.
Пыхнул, словно от испуга, самовар, загремела посуда, заголосили девчата. Но Степанида быстро выхватила из-под себя табуретку и ловко ударила ею по загорбку Сергункова. Он было бросился за ней, но раздался такой силы рев застольных, что Сергунков оторопел и отступил.
– Ах, так! Все против меня, все… Ну хорошо!..
Он убежал в соседнюю комнату, снял с себя ремень, быстро встал на табуретку, привязал его за крюк в потолке для зыбки, сделал петлю, захлопнул ногой дверь и торжественно крикнул:
– Будь ты проклята, кровопийца!
Затем он услышал, что к двери бежали, с грохотом оттолкнул табуретку и только в это мгновение сообразил, что дверь замкнулась на английский замок и что ключ был с этой стороны.
– Спаса-а!.. – закричал он, захрипел и забился в конвульсиях, повиснув в петле.
Зять несколькими ударами выбил дверь, схватил поперек живота задыхающегося Сергункова и, напрягшись, приподнял его. Степанида, побледневшая как полотно, всхлипывая, точно от ожога, бегала вокруг и все приговаривала:
– Ой, батюшки! Да что же такое деется, отцы родные! Головушка моя горькая…
– Ремень, ремень режьте! – кричал на нее зять, красный от натуги.
Наконец обрезали ремень, положили притихшего Сергункова на кровать. Он стал медленно розоветь, открыл глаза. Степанида сидела возле него и все еще плакала:
– Да что ж это ты учинил-то, отец? Нешто я тебе лиходейка какая… Ведь для семьи стараюсь.
– Ладно уж, будет, надоело, – равнодушно произнес зять и, посмотрев на руку, с досадой заметил: – Часы вот разбил… Ишь как циферблат раскурочил. Здорово брыкался! – Он с минуту послушал часы. – Стоят. Придется в город везти в починку. Вот жалость…
9
На четвертый день после отъезда Косяка начальник проходящего поезда вручил Сане повестку на товарищеский суд. Читая ее, Саня вдруг вспомнила фразу Валерия: «Вам нужна товарищеская помощь» – и невесело усмехнулась. Оставив вместо себя, согласно распоряжению, Сергункова, она отправилась в город. На главной магистрали к ней в купе подсел начальник соседней станции Васюков.
– А, именинница! – радостно приветствовал он ее. – Что это так позеленела?
– Позеленеешь, дядя Вася.
– Не горюй, мы тебя в обиду не дадим.
Это был седоусый большеносый веселый человек; на его маленькой сухой голове просторно, как на колу, висел картуз, длинная жилистая шея вылезала из черного хомута шинели, словно картофельный росток из подполья. Было в нем что-то от балаганного Петрушки: лукавое, добродушное и очень забавное. Сане он давно уж полюбился, и она звала его запросто дядей Васей.
– Значит, вокзал у тебя сгорел?
– Сгорел, дядя Вася.
– Ну, туда ему и дорога.
– Да дело-то не в вокзале.
– А в чем же?
– Приезжал ко мне с ревизией…
– Кто ж такой? – перебил ее Васюков.
– Косяк.
– Этот вездесущий!
– Ну, и допрос учинил. А я возмутилась.
– А-я-яй! – закрутил головой и защелкал языком Васюков.
– И все обернулось, дядя Вася, против меня.
