Владимир Гаврилович. Может быть, они хотят стать подданными царя, как это уже сделали многие другие немцы? В Москве и Петербурге имелись целые районы, населенные немецкими купцами. Но, кроме того, эти двое еще просили о поддержке и помощи России для создания какого-то предприятия вдали от российских пределов, на недоброй памяти Медвежьем острове.
— Ах, милостивая сударыня! Медвежий остров! Как пристально мне, к сожалению, пришлось им одно время заниматься! — воскликнул он с улыбкой. — Я сидел тогда в красном деревянном домишке с кафельной печью, в темноте, среди шкур белых медведей и тюленей, а мимо тянулись бесчисленные полярные экспедиции. Мне довелось познакомиться с самыми знаменитыми полярными исследователями. Большинство из них были люди молчаливые. Так вот, охотились они там на песцов и овцебыков, а один из них, некий Генри Руди, получил прозвище Король Белых Медведей, так как он настрелял их сто семьдесят штук. Хорош король, который расстреливает своих подданных! Встречал я, кстати, и Ванни Вальстад — первую женщину, которая провела зимовку на Свальбарде[46]; выдающаяся личность, пользующаяся большим почетом в Норвегии, но вот, когда я смотрю на вас, сударыня, эта замечательная женщина, от которой так и несло рыбой, кажется мне не очень-то женственной. Для зимовки нужны другие качества, причем не самые женственные. А эти несчастные моржи! Мне пришлось однажды отправлять скелет для анатомического общества Киевского университета. Ну какие же уродливые, выродившиеся существа эти моржи с их громадными зубищами! — При этих словах он взял в зубы салфетку, так, что она свесилась у него изо рта, как моржовые клыки, и стал повиливать кистями прижатых к бедрам рук, изображая конечности гигантского морского зверя, — Творение полно несуразностей! Виллем Баренц — вы, кажется, упоминали это имя? — был великий человек, еще в шестнадцатом веке он плавал в высоких широтах и начертил карту. Если кто-то вздумал бы по ней ориентироваться, он здорово сел бы в лужу! Но все-таки трогательно, как посмотришь на такой пергамент! Между прочим, я присутствовал на открытии его памятника…
— Ах, так это были вы? — взволнованно воскликнул Лернер, словно присутствие живого свидетеля приблизило его к цели. — Мы собираемся порвать все сентиментальные узы, связывающие нас с Германией, — настойчиво продолжал Теодор, — Мы хотим обосноваться в Александровске.
— Патриотизм — это не сентиментальные узы, — печально промолвил Березников.
— Но в Германии мы топчемся на одном месте, да и Германия от этого ничего не потеряет, ей, в сущности, нечего делать на Севере, — заговорила госпожа Ганхауз. — В конце концов, Ледовитый океан — это русские воды. Еще староверы там зимовали…
— Так вы и о староверах знаете? — Березников смотрел на госпожу Ганхауз зачарованным взглядом. — А ведь мой дед был старовером! Ну разумеется, не по-настоящему, он оставался верным сыном Православной Церкви, но мне он признался, что считает правильнее креститься двумя перстами. Смотрите, вот так. — И он поднял два сложенных пальца. — Староверы — самые лучшие, самые русские из русских людей, и для России-матушки характерно — кстати, вам это нелишне знать, раз вы собираетесь стать русской, — что именно самых-то русских из всех русских людей она больше всего била и мучила. Староверы! Вот уж не думал, что вы так глубоко знаете страну, принять гражданство которой желаете!
— В сущности, России нужно бы сделать только одно, — вступил Лернер. — С деловой частью мы управимся сами, а свою долю Медвежьего острова я привезу с собой в Россию, так сказать, в виде свадебного подарка, а также хороших инженеров, готовых остаться зимовать на острове. России нужно бы только установить над Бургомистерской гаванью — так называется гавань Медвежьего острова — сигнальную сирену. Обстоятельства этого просто требуют. Тамошние туманы пользуются очень дурной славой, и в то же время сирена послужит ненавязчивым, но недвусмысленным напоминанием, что Россия взяла этот остров под свою руку. И уж тогда инвесторы пойдут ко мне толпой, и я соберу необходимые семьсот тысяч раньше, чем успею снарядить корабль.
— Сирена, — растерянно повторил Березников. — Вы хотите, чтобы я от вашего имени посоветовал Министерству иностранных дел установить на острове сирену…
— Так это же и есть самый гениальный выход! Конечно, дело щекотливое, поскольку оно означает в унилатеральном порядке внести изменения в существующий статус острова..
— То есть как это — в унилатеральном?
— Я полагал, что в одностороннем.
— Ха-ха! Вам бы быть дипломатом! Договор при одном участнике — унилатеральный! Великолепно!
— В то же время сирена не создает юридического прецедента, а практически — все, что угодно!
О капитане Абаке за этим завтраком из предосторожности не заводили речи. Завтрак был замечательный. Березников заказал превосходные угощения и сам за них заплатил. В отличие от предыдущего висбаденского банкета это было приятное мероприятие. Вот только все получалось как-то несерьезно. Генеральный консул Березников в роли моржа вызвал у госпожи Ганхауз неудержимый смех, который Лернер нашел деланным. По ходу застолья смешливость усиливалась. Когда подали сладкие ликеры, генеральному консулу уже только стоило воскликнуть: 'Сирена!' — чтобы разразиться взрывом хохота. Госпожа Ганхауз каждый раз ему вторила. Это было довольно странно.
39. Царица Савская
Франкфуртский зоопарк находился на Троицком выгоне, в восточной части города. На свободной площади устраивались выставки и митинги. Здесь было достаточно места, чтобы на нем могли расположиться сельскохозяйственные ярмарки с образцовыми стадами, цирк шапито и даже представление Буффало Билла из жизни Дикого Запада с лошадьми и живыми индейцами. А с недавнего времени там был выстроен просторный павильон, в котором художник Курбо выставлял свои новейшие творения. Курбо был человек крутого и резкого нрава, он так враждебно вел себя со всеми представителями мира искусства, будь то организаторы, художники или критики, что при открытии его выставки не могло быть и речи о каком-то сотрудничестве с местными деятелями. Курбо принципиально только сам занимался устройством таких мероприятий, пользуясь щедрой поддержкой своих меценатов. Его павильон был великолепен: никаких следов работы, сделанной на скорую руку. Только глухой звук, который издавали при каждом шаге накрытые коврами деревянные половицы, вносил при большом стечении народа ощущение некоторой тревожности, показывая, что вы все-таки находитесь не в настоящем каменном здании. Лернеровский котелок оказался здесь не единственным. Подобно тому как на средневековых картинах с религиозными сюжетами ангельские нимбы иногда выстраиваются рядами в несколько ярусов, здесь можно было видеть выстраивающиеся пирамидами скопления черных котелков.
Какими судьбами занесло Лернера на художественную выставку? Во-первых, его привлекла сюда молва, предшествовавшая событию: художник, дескать, отличается независимыми взглядами и не признает никаких предрассудков, и потому для восприятия его творчества необходим зрелый ум взрослого человека. Стало известно, что несовершеннолетняя молодежь на выставку не допускается. Это придавало выставке особый интерес, выходивший за рамки эстетического наслаждения, сущность которого, впрочем, для Лернера так и осталась глубокой тайной. Вдобавок он помнил о своем посещении мастерской художника, во время которого Курбо проявил такую душевную широту и так откровенно с ним говорил, хотя был, похоже, знаменитой личностью и таким же первопроходцем в своей области, как те пионеры, которые шли открывать Северный полюс.
Предприятие по освоению Медвежьего острова свело Лернера со многими выдающимися людьми: банкирами, политиками, с такой великосветской, хотя и мрачной личностью, как Шолто Дуглас, даже с самим герцогом-регентом Мекленбургским, хоть тот впоследствии и отказался от участия, сообщив об этом через своего камер-юнкера фон Энгеля. Поэтому Лернер почел своим долгом присутствовать на торжестве, героем которого был Курбо, чтобы, так сказать, отдать ему долг вежливости. В сутолоке павильона чувство личной близости к мастеру как-то потерялось.
Картины висели в толстых золоченых рамах на затянутых темно-красной материей стенах, зачастую в несколько ярусов. Пальмы и шаровидные лампы, возвышавшиеся в каждом отсеке выставки из середины круглых банкеток, создавали впечатление драгоценной, магистральной коллекции. А вот и олени, над
