'Карл Ризель, тридцатилетие деятельности'. Во Франкфурте открылся филиал этого туристического агентства, давно уже успешно действовавшего в Берлине. За столами сидели интеллигентного вида служащие. Вошла высокая молодая женщина в белой крахмальной блузке, с толстым фолиантом в руках, международным железнодорожным справочником; она хотела раскрыть книгу, но тут из ее высокой прически выбилась прядь волос, и она подняла руки, чтобы убрать ее на место.
Лернер долго неподвижно глядел на эти руки. Женщина смотрела в зеркало, на котором между ананасами и фанатами были выгравированы слова: 'Вокруг света с Карлом Ризелем'. Она наклонила голову, чтобы поглядеться в зеркало, выбрав не покрытый гравировкой кусочек гладкого стекла. Неужели она увидала там лицо молодого человека в круглом черном котелке, который так настойчиво смотрел на нее через окно?
Женщина его заметила, но по выражению ее лица этого нельзя было угадать. Самым важным делом на свете были для нее ее волосы. Наконец прическа была поправлена. Она отвернулась, дверь отворилась. Молодой человек вошел и направился прямо к ней.
— Что вам угодно? — спросила она холодно.
— Хочу съездить на Медвежий остров,
— На Медвежий остров? Просветите меня, пожалуйста! Я о нем ничего не слыхала.
— Он расположен к северу от Шпицбергена. Для того чтобы попасть на него, нужно ехать либо в Россию, в Мурманск, либо в Тромсё, в Северную Норвегию.
— Хорошо. Значит, Северная Норвегия. Я найду вам справку о том, какое сообщение существует с Христианией, — это будет нетрудно. А из Христиании в Тромсё каждую неделю отправляется почтовое судно 'Быстрое турне'…
— Турне? Это связано с тем, чтобы турнуть?
— Может быть. — По ее лицу нельзя было определить, восприняла ли она слова Лернера как шутку. — Некоторых, может быть, самое правильное взять и турнуть подальше.
Лернер наклонился поближе и зашептал:
— Юнец, который наврал вам тогда в 'Монополе' с три короба, сидит сейчас в тюрьме. Он несет наказание за свои подлости. Ведь вы же не поверили этому преступнику?
— В тюрьме? — переспросила она, и задумчивое выражение красиво смягчило ее строгое лицо. — Он и правда в тюрьме? Я всегда думала, вот бы посмотреть на такого человека, которого сажают в тюрьму! О них то и дело читаешь, а встретить никогда не удается… И это только за то, что он мне…
— Да уже за это одно он заслуживает, чтобы его отправили на каторгу, — ответил Лернер все так же тихо, но горячо.
Ильза устремила на него долгий взгляд. Лернер постарался выдержать его, не сморгнув. Пусть она разглядит все, что в нем есть, проникнет до самого донышка его скудно меблированной души, пускай до самых укромных уголков проникнет в его мысли. Он даже покраснел от напряжения перед ее изучающим взглядом.
— Вы вроде меня, — снова заговорила Ильза с полным спокойствием, — Я бедная родственница, и вы тоже что-то вроде бедного родственника, не важно чьего. Это портит характер. Для человека это вредно. Бедные люди по большей части не бывают порядочными. Я, например, жила у дяди Вальтера и тети Эльфриды, главным образом, потому, что считала их богатыми. Мне нравятся богатые люди. Что думают люди, с кем они общаются, — все это мне интересно. Мне, конечно, так и так пришлось бы от них уйти, но я ушла еще и потому… — 'еще и потому' она выделила подчеркнутой интонацией и приподняла брови, — потому что узнала, что они не такие уж богатые, как я думала. Между прочим, о вас там под конец вспоминали не самым добрым словом.
— Все, что можно сказать обо мне, вы можете узнать от меня. Давайте пойдемте отсюда в какое- нибудь кафе или прогуляемся, и больше я вас никогда не отпущу…
К ним приблизился господин в визитке и официальным тоном обратился к Ильзе:
— Какие-то затруднения? Не могу ли я помочь?
— Этот господин спрашивает, как попасть на Медвежий остров. Я как раз собиралась выписать для него расписание 'Быстрого турне'.
— В Тромсё вам для продолжения путешествия в любом случае придется зафрахтовать судно, — сказал господин в визитке Лернеру. — Мы с удовольствием поможем вам в этом деле. Фрейлейн Ильза, принесите, пожалуйста, бумаги судоходной компании Крёгстада из города Тромсё! Прошу вас, садитесь, сударь. Для этого потребуется некоторое время.
Ильза принесла бумаги. Она переглянулась с Лернером, который послушно сел на стул. Глаза ее весело блестели.
41. Катание на санях в Петербурге
Улицы западного района, которые вели к дому, где находилась превосходная, большая квартира госпожи Ганхауз, дышали благополучием. В пополуденное время на них уже не показывались разносчики, несколько нарушавшие царящее здесь спокойствие. И тогда уж воцарялась полнейшая тишина. Здесь никто никого не окликал из окна, никто не ложился грудью на подоконник, устроившись на нем с подушкой, чтобы простодушно участвовать в уличной жизни. Разве что иногда из какого-нибудь дома до прохожего долетал обрывок мелодии, кусочек фортепьянного пассажа. А ведь в таких звуках рояля из затемненных окон есть что-то поэтичное, подумал Лернер. Дама, играющая там для собственного удовольствия, сидит, может быть, небрежно одетая, отделанное рюшками неглиже нечаянно приоткрылось, и звенят клавиши под быстрыми пальчиками с полированными ноготками, звенят, словно звоночки, ибо пьеса изображала нежный звон колокольчиков.
Неужели эта музыка раздается из эркера в квартире госпожи Ганхауз? Нет, исключено, ведь в ее еще не до конца обставленной, пустоватой квартире — да и откуда бы там взяться мебели? — не было инструмента. Рояль обещали прислать позднее, и, пока его привезут, жилица уже съедет с квартиры. Неужели это был обман слуха? Но нет, Лернер действительно не ошибся!
На лестнице музыка стала громче. Он позвонил. Звонок грянул громко, перебивая звуки пианино, но оно не умолкло, хотя за дверью послышались приближающиеся шаги. Госпожа Ганхауз отворила стеклянную дверь. А музыка все так же играла! Тот, кто сидел за роялем, продолжал играть, не обращая внимания на звонок.
— Представляете себе, — с таинственной улыбкой начала госпожа Ганхауз, — господин Березников подарил мне пианолу, роскошный музыкальный автомат с целой уймой пьес. В последние годы я так соскучилась по музыке! Я счастлива до умопомрачения.
Пианола была сделана не в виде рояля, а в виде пианино, с резными столбиками и латунными подсвечниками, клавиши из настоящей слоновой кости опускались, словно на них нажимала незримая рука, играя веселенькую пьеску.
— 'Катание на санях в Петербурге', — пояснила госпожа Ганхауз. — Послушайте только, как тройка звенит бубенцами! Звучит так лихо. Впрочем, в Петербурге ездить с такой скоростью можно разве что после полуночи, так как днем на Невском проспекте, по словам Владимира Гавриловича, сплошные заторы. Только придворные сани проезжают без задержки, как у нас кайзер со своим рожком 'та-тю-та-та'. Кстати, это тоже было бы неплохо в исполнении оркестра. Я так и представляю себе энергичный марш на эту мелодию, которую вели бы маленькие серебряные трубы.
Лернер слушал в недоумении. Она говорила взволнованно, но ему показалось, что волнение относится не к пианоле. В ее радостной болтовне ему чудилась какая-то рассеянность, словно она принуждает себя говорить о музыке Берлина и Петербурга, в то время как мысли ее где-то далеко и заняты чем-то совсем другим.
— Березников и для вас кое-что прислал, — продолжала она, протягивая ему письмо, адресованное 'его благородию господину Теодору Лернеру'. Надпись на конверте была сделана корявым, детским почерком.
Лернер бросил насмешливое замечание по поводу почерка этого русского.
