Ошарашенный Маслевич застыл, ожидая продолжения и опасаясь прервать сержанта.
Белоград немного помолчал и продолжил совсем уж невесело:
— Может, оно и к лучшему. Я-то все равно не любил ее… Наверное. Может, сначала только… А потом… А больше, ты знаешь, никого и не было. Если честно, она меня и целоваться научила. И я у нее первый был.
— Да ну? — отозвался, наконец, Маслевич.
— Чё не веришь? Три дня мы с ней распечатать ее пытались. Пока ее старики на работе были, мы у нее дома и так, и этак… А оно никак. Чуть не сломал себе все. Я все занятия тогда пропустил. Чуть из технаря не выгнали. Если бы мать справку не сделала — точно бы выгнали… И чего она разревелась тогда в госпитале? Сколько мы с ней кувыркались, никогда не болело. А тут, как нарочно… В последний раз и…
Богдан опять умолк. Осмотрел свой сектор обстрела и снова откинулся на камень. Создавалось впечатление, что моджахеды ушли. А, может, во время артобстрела просто рассыпались с вершины в разные стороны и сейчас подтягиваются назад. Но могли и затаиться, дожидаясь, когда противник начнет подниматься на гору и подставится в самом удобном месте, где-нибудь посреди подъема. Чтобы и спускаться было далеко и до вершины не достать. Со своей позиции сержант видел: рота как раз поднималась к такому месту.
Воспоминания о доме настроили на печальную волну. За полтора года курения чарса он уже усвоил, что в таком случае лучше переключиться на что-нибудь другое. Иначе, если наркотик потянет в бездну грез, совсем тоска. Воспаленное травкой сознание настолько обостряло ощущения, что Богдан начинал чувствовать физическое присутствие предметов своих мечтаний. Еще вчера он предпочел бы по обкурке «слетать» домой. Но только не сейчас.
— А тебя ждут, Масленок?
После короткой паузы Маслевич ответил:
— Моя — на восьмом месяце.
— Да ты чё? — Белоград чуть не подпрыгнул, — Когда ж ты успел? Тебе сколько?
— Восемнадцать. Успел уже. Мама отмазать хотела. У нее подруга в военкомате работает. Так батя настоял. Синяк гребаный. Не родной он у меня. Мешал я ему…
— А родной где?
— Я его и не знаю. Он маму еще в роддоме бросил. А этот уже пять лет кулаками нас воспитывает. Нажрется, и начинается. Я и на бокс из-за него пошел. Еще припомню… Только вернусь. Тогда и посчитаемся…
Богдан отметил про себя, что для этого нужно еще и решимости прибавить. Но, резонно рассудив, что через полгода здесь из «душенка» все равно мужика сделают, решил на эту тему не рассуждать.
Вслух он произнес:
— Так как же ты сюда определился, если концы в военкомате?
— А… Я там с капитаном не поладил. Знаете, товарищ сержант, как там после проводов? Когда с пацанами бухали, он со своим патрулем в казарму завалил. А я первым на глаза попался. Я всю жизнь так попадаюсь. Вечно самый крайний. Вот и он из меня крайнего и сделал. Сначала на взятку намекал. А потом, когда понял, что у мамы нету ничего, придержал меня. Три отсрочки дал. Мы уже думали — вообще до весны отпустит. А он дождался покупателей из Термеза и тю-тю… Пишите письма мелким почерком. А перед этим команда на Харьков в учебку связи ушла. Так что я тоже почти харьковский.
Белоград поймал себя на мысли, что уже ненавидел Харьков. Теперь, ближайшие несколько лет, он был недосягаем. Если совсем недавно он все свои мечты посвящал своим былым и будущим в скорости похождениям, то теперь эти мысли вызывали только неизъяснимую горечь. В глазах замелькали картины из прошлого, вперемежку с недавно увиденными фото из жизни мирного Харькова.
Еще вчера Белоград мечтал о предстоящем в скорости возвращении. Дембель был совсем близко, и оттого каждый день тянулся так, что казался неделей. Иногда ему уже казалось, что того мира грез в действительности не существует вообще. Только память и разум твердили, что где-то там, на севере, тоже живут люди: ходят в кино и на дискотеки, едят сметану и пьют молоко, садятся на белые унитазы и ложатся спать на белые простыни без вшей, рождаются и умирают своей смертью, любят, страдают и ждут. Ждут после занятий, провожают любимых домой, не спят по ночам, ждут новой встречи… 'Только чего ждать теперь мне?' — затрепетало в голове.
Тысячи раз воображение рисовало ему сцену возвращения. Тысячи раз он мечтал о том, как появится во дворе, в парадке и с орденом на груди, как будет целовать его и плакать мама, как будет отворачиваться, пряча слезы, отец, как примчится бабушка и напечёт внуку его любимые блинчики…
Теперь все это даже не в прошлом… И даже не в будущем… Теперь этого просто не будет. Не будет никогда. И ему нельзя об этом даже мечтать. Жить, если позволят, и даже не мечтать. Иначе эта боль, что встала в груди горящим колом, поселится в сердце навсегда и однажды его задушит.
Если бы Маслевич знал, что сейчас творится в душе у сержанта, он бы никогда не задал своего вопроса:
— Товарищ сержант, а как все это случилось? Ну, с Рустамом… Вы же дружили…
Белоград отвернул полные слез глаза на гору, где неподвижно лежало тело врага. Волна гнева захлестнула его сознание. Ненависть погасила последние остатки рассудка. Руки затряслись в поисках оружия. Он встал в полный рост и нечеловеческим голосом прохрипел:
— Тут еще один харьковский есть. Ну-ка иди на свой пост!
Маслевич, испуганный переменой в настроении сержанта, тоже забыл об осторожности. Он сбросил с головы маскхалат, поднялся над камнями на локтях, повернулся к Белограду и вопросительно замер. В ту же секунду с характерным смачным шлепком в его тело впилась пуля. За нею из выходного отверстия брызнули клочья кожи и окровавленных разорванных мышц. Убойная сила перевернула Маслевича на спину и швырнула вниз по склону. Прокатившись метров десять, он вывалился на открытое для обстрела место и, свернувшись в дугу, неподвижно уткнулся в землю. Белоград присел от неожиданности. Над его головой прошуршала следующая пуля. Отрывистые тяжелые щелчки захлестали по камням.
Забыв об опасности, Белоград бросился за парнем. Может быть, эта поспешность и спасла сейчас ему жизнь. Задержись он еще на секунду — душманы срезали бы его первым залпом. Но движущаяся мишень на таком расстоянии представляется особенно сложной целью.
До Маслевича он добежал в два прыжка. По пути успел почему-то подумать: 'Теперь точно — всю жизнь сидеть'. Не теряя ни секунды, он схватил парня в охапку и, перенося центр тяжести назад, повалился вместе с ним на спину. Откатились метра на полтора. Тут же в то место, где только что лежал Маслевич, поднимая фонтан песка, шлепнулась очередная пуля. Где-то внизу нестройным залпом отозвалась рота. Белоград перехватил тело Маслевича за пояс и тем же маневром перебросил его еще дальше в сторону недосягаемой для противника зоны. Раненый заорал во всю глотку.
'Это хорошо, — успел подумать Богдан, — Значит, живой'.
Последние метры к спасительному гребню Белоград тащил захлебывающегося от воплей Маслевича резкими рывками. Моджахеды, видимо, поняв, что шурави уходят, открыли еще более интенсивный огонь. Но спешка плохой подручный. И без того не ахти какая кучность стрельбы только снизилась.
Когда противоположная гора скрылась за склоном, Белоград попытался разобраться с раной Маслевича. Тот протяжно замычал.
— Ничё, зема, ничё, ничё… Потерпи малёха. Главное — живой. А то все… ерунда все это, — бормотал ему Белоград.
