— Пока ничего не вижу. А поехать тебе, пани воеводзина, и в самом деле стоит. Погода славная. Возок мы тебе выберем преотличный. Как на крыльях, туда и обратно слетаешь. На Беату посмотри. Только главное сестре докажи, что через Беату ее сыновья родные, твои племянники, могут большой доли наследства лишиться. Вот что важно, слышишь!
— Слышу, слышу.
— Вот и хорошо. А о дочери ни под каким видом не заикайся. Тут еще крепко подумать надо. Обо всем подумать. Ишь, сватья какая нашлась! Иди, пани воеводзина, в путь готовься. Раз решено, нечего откладывать.
Ушла. Каблучки по каменному коридору застукали. Знаю, недовольна, как детей удалось пристроить. Четыре дочери, пять сыновей.
Урсула за Вишневецким. Сама себе хозяйка. Властная. Как оса, злая. Наряды себе шьет, королевским под стать. А как на кавалера глянет, тот не знает, в какое окно выпрыгивать.
Анна — за Петром Шишковским, каштеляном Войницким. Должность неплохая. Прибыльная. А порода — что ж, из Шишковских об одном только Мартине говорить можно. Лицо духовное. Молод, а уже сколько книг ученых написал. Толкуют, быть ему кардиналом. Когда только — не доживешь, да и Анне проку от любого его церковного чина куда как мало.
Марине и Евфрозине еще женихов надо будет искать, а к тому времени и деньгами обзавестись. Ясновельможной супруге и невдомек, во что содержание Самбора им обходится.
Старший сын Стефан Ян всем взял. Собой хорош. Ловок. Ему бы при дворе быть — порода не та. Сидит старостой Саноцким.
Станислав Бонифаций жену именитую взял — княжну Софью Головчинскую. А толку? Денег у Головчинских кот наплакал. Столько и в приданое определили.
Миколай — староста Луковский. Не богат, не беден. От таких местная знать глаза отводит: не жених, на пирах не товарищ.
А о двух младших, что после Марыни на свет пришли, и говорить нечего. Учить их надо. Не в Польше же. Одна надежда — дед Бенат Мачиевский обещал в Риме устроить учиться. Без липших расходов. Пока подрастут, может, какое облегчение родителям и придет. Планы строить куда как хорошо, а тратиться каждый день с утра до вечера надо. Плывет, плывет золото, так между пальцев, как вода, и уходит.
Шепот. Изо всех углов. За дверями. В церквах теремных. Переходах… Настырный. Едва слышный. Что ввечеру, что днем. Тишина ли стоит, голоса ли. Будто лента шелковая — руку протяни! — тянется, посвистывает.
Чудится… Может, чудится. Все равно дверь в опочивальню сама на засов закладывать стала. Никогда такого в теремах не бывало. Девок и тех прогнала в прихожей спать. Они в постелю уложат — без них каждую складку полога переберешь. Под кровать заглянешь.
Веры нет. Никому. Брату тоже. Ему первому. В глаза заглядывает. Слова ласковые говорит. Чисто поет. Голос бархатный. Руки белые. Большие. Протянет — еле дрожь уймешь.
Толковал. Изо дня в день толковал. Тебе, сестра, царицей быть. Тебе, голубушка, державой править. Нешто хуже ты великой княгини Елены Васильевны Глинской, родительницы Грозного царя? Пять лет с Московским государством управлялась. Советов ни у кого не просила. Чего один Китай-город стоит! Захотела — и построила.
Да Бог милостив — женишка тебе достойного из заморских царей-королей высватаем. От него и дитя понесешь. Будет тебе с юродивым твоим маяться. Ведь не от радости великой за него шла.
А коли замуж не пойдешь, Федора Борисовича, племянника родного, наследником объявишь — плохо ли? Никто тебе не указ. Никто не угроза. Мало ты горя приняла, как бесплодием мужниным тебя, красавицу — кровь с молоком, попрекали? Чай, не забыла, как братец родной горой за тебя стоял, каких хитростей ни придумывал, чтоб в монастыре не оказалась. Помнишь ли, сестрица? Вот нынче и отблагодаришь. Пальцы мы с тобой одной руки — одна семья.
Верно, что одна. Без отца-матери сиротами нищими осталися. Деревенька отеческая, костромская, с гулькин нос: ни одеться, ни прокормиться. Половина дядюшкина, а всего-то семь дворов. В котором бобыль ютится, в котором семья бездетная век доживает. Не разживешься!
Дядюшка Годунов Дмитрий Иванович рассчитал, чем делиться с племянниками-голодранцами, лучше обоих на государев харч пристроить. Расчет куда проще! К тому же в теремах разведчики родственные никому не мешали. Теремная служба на них одних и держится.
Наставление дал: никто за вас думать не станет. На меня особо не полагайтесь. Сами думайте, как кому угодить, как недругов не наживать. От сплеток хоронитесь. Их, ни Боже мой, не распускайте. Язык за зубами держите, а все примечайте, мне докладывайте. Может так случиться, каждое словечко пригодится, золотым окажется.
Дядюшка уж как исхитрился, чтоб после смерти Наумова Постельничий приказ получить. На вид — всего-то одними сторожами командовать. Постельными, комнатными, столовыми, водочными. Дворцовыми истопниками. Да еще всей прислугой. А на деле — вся жизнь государева в его руках. Ввечеру все покои дворцовые внутренние обойти, все караулы, что в теремах, а спать ложиться с государем. В одном покое. Для охраны.
Иначе где бы Аришке Годуновой царской невесткой стать! Незнатная. Нищая. Безземельная. Только что не прислужница в теремах — спасибо, в подружки царевне Анне Ивановне взяли, а та в одночасье и преставилася. Очень по ней покойный государь Иван Васильевич убивался. О сыновьях так не думал, как дочку хотел.
Господи, о чем это я? Было… Мало ли что было! Чем братец взял: твердить начал, будто Федор Иоаннович на уговоры боярские поддаться может. Жену бесплодную, хоть и любимую, отрешить. Да какую там любимую — привычную. Как мамка али нянька для дитяти.
Он и впрямь вроде задумываться начал. Все меньше людей узнавать. Хуже ему стало. Испугалась. Не так клобука черного, как ссылки и насилия всякого испугалася. После царских-то хором, шутка ли! Перед Крещением ни с того, ни с сего спросил: не лучше ли тебе, Аринушка, в обитель убраться. Покой там. Благолепие. Сердце так и зашлось: а ты, говорю, государь? А я — царь, отвечает. Мне никак нельзя. Тебе одной можно.
Братец, как рассказала, вскинулся: не к добру! Как бы времени не упустить. Вот когда жалеть-то станем. Вот когда локти кусать. На злом Белом озере, в тамошних кельях-темницах. Думаешь, Арина Федоровна, помилуют? Думаешь, богатств наших не лишат, злыдни проклятые? Как волки голодные кругом расселися: ждут — не дождутся.
Никак ворох в прихожей… Шаги, нет ли… Не иначе Борис Федорович: его привычка — ровно кот крадется… Так и есть.
— Ты, Борис Федорович? Спозаранку собрался.
— Какой сон, государыня-сестрица. Письма прелестные в городах объявилися. Час от часу множатся.
— Письма? Какие такие письма?
— От Дмитрия Ивановича. Царевича. Чтобы ждали вскорости.
— Да кто ж им поверит! Поди, прах один от царевича остался. Все видели.
— Ишь ты, видели! А кто? Кто видел-то?
— Ну, бояре, полагать надо. Шуйский Василий. Друг твой закадычный Андрей Клешнин. Кого ты еще по Углическому делу посылал?
— Друг! Об Андрее что толковать. Мне — друг, Григорию Нагому — зять. Какая сторона перевесит? А Васька Шуйский сколько уже раз показания свои менял. Сказать не успеет и уж отрекается, змий проклятый!
— Да о чем ты, Борис Федорович? Нешто в кончину царевичеву верить перестал? Окстись, братец!
— Перестал, говоришь. А вот верил ли когда, о том не спросишь.
— Не верил?! Так чего ж казнились все? Нешто не было мальчонки убитого? Не было?
— Был. Мальчонка. А вот царевич ли…
— А как же мать царевичева — царица Марья? Не она, что ли, у мальчонки замертво лежала? Сам говорил, няньку едва от горя да ярости не задушила? Казнить всех велела? Не за то ли постригом
