Всего только найти… Конечно, есть указания дли поиска. Несомненно происхождение из дворцовых собраний: трудно себе представить, чтобы такого рода царский портрет оказался в частных руках. Несомненно портрет прижизненный — написанный до 1725 года. К тому же отмеченный редким сходством, которое в отношении Петра давалось художникам достаточно трудно, — значит, написанный кем-то из близко знавших его мастеров. Все так, но как эти соображения практически применить?
Сотни полотен в десятках собраний. Портреты в рост и по грудь, в отливающих вороненой сталью латах и в бархатных камзолах, в сияющих белизной горностая мантиях и в суконных «полевых» офицерских мундирах, в жестяном плетении лавровых ветвей и в путанице редеющих, но все еще смоляных волос, — изображения Петра бесконечны в своем разнообразии. Точнее — в разнообразии выдумки художников. Сколько их писало Петра с натуры, попросту имело возможность видеть в лицо и сколько пользовалось чужими оригиналами для домыслов, иногда порожденных прозрением чувства, чаще недопонятостью, простой нехваткой необходимого мастерства.
Что-то было сделано при жизни Петра, большинство позже. Много, позже. Но холст XVIII века обманывает историка однообразием своего плетения — «зерна», красочный слой — глубиной и замысловатостью трещин на нем — кракелюр, манера письма ошибками: то ли ранний по времени художник, то ли недоучка. И едва ли не единственный принятый пока способ классификации — типы. Типы по их подражанию доподлинно установленным оригиналам известных по именам мастеров — француза Каравакка, голландца Таннауера, англичанина Кнеллера, других. «Своим» не повезло. Оригиналы русских художников остаются невыясненными, а вместе с ними и ряд подражаний им. А разве не интересно, кто, когда, почему больше привлекал для повторений? Это как волны в прибое менявшихся эстетических представлений, человеческого — общественного сознания. Так какой же из них?
Еще раз знакомый мундир бомбардирской роты Преображенского полка — он до конца остался любимым у Петра. Густо-зеленое сукно. Золотой позумент. Складки высокого воротничка сорочки, сколотого булавкой с изумрудом. И лицо. Нервное, в мелких отечных мешочках, готовое перекоситься тиком, взорваться безудержным гневом, бурным восторгом. Подвижные, будто подрагивающие под ниткой усов губы. Разлет напряженно поднятых бровей. Взгляд выжидающе настороженный, недоверчивый, почти враждебный в нетерпеливом повороте головы. Слишком человек, чтобы его представить себе монархом. И не в этом ли незадачливая судьба портрета? Он почти никогда не воспроизводился, почти никогда не оказывался в залах Русского музея.
А между тем это Иван Никитин. Любимец Петра. Первый и непревзойденный в глазах современников «персонных дел мастер». Не чьи-нибудь — только никитинские работы Петр хотел видеть, в Европе, непременно, любым путем, «чтобы знали, что есть и из нашего народа добрые мастеры». И только о нем, единственном из русских художников, достоверно известно, что писал Петра с натуры много раз и даже в какие именно дни и часы.
Все в этом холсте заучено на память, но… На обороте подрамника затертая до черноты старого дерева бумажная наклейка, еле уловимый, точеный рисунок французской скорописи. В переводе: «Петр I император России лично написанный с натуры происходит из Кабинета скульптур 954». И чуть ниже на другом листке: «Возвращен от мадам Фальконе 954». «Мадам Фальконе» — несостоявшаяся страница личной жизни Мари Анн…
В 1773 году без предупреждения и переписки в Петербурге появляется сын Фальконе, Пьер. Странные взаимоотношения, странный приезд. Пьер живописец, но отец незнаком с его мастерством. Фальконе готов просить о внимании к нему Екатерины, но открыто признается, что не знает, заслуживает ли его Пьер. Да и откуда ему знать — Пьер слишком долго жил в Англии, слишком молодым туда уехал. Награды Салона, восторги модных английских дам для Фальконе-отца не значат ничего. И как проба — портрет Колло, который Фальконе-отец просит разрешения представить во дворец.
Екатерина не в восторге, но и не отказывает. Пусть Пьер при желании попробует силы в ее собственном портрете. Само собой разумеется, позировать она ему не будет. Достаточно, если он увидит императрицу с галереи во время бала.
Опыт оказался бесполезным. Портрет не понравился, как, впрочем, и все остальные работы Фальконе-сына. Делать в Петербурге Пьеру было решительно нечего.
Спустя два года Мари Анн направляется в Париж под предлогом устройства неких семейных дел. Под предлогом, потому что настоящая цель поездки — публикация гравюры памятника, о которой мечтает Фальконе. Скульптор пишет, что вместе с ней едет на родину и Пьер. Состоялась ли эта совместная поездка, или Пьер продолжал безуспешные попытки задержаться в России, найти заказчиков, признание? Во всяком случае, по возвращении Мари Анн он в Петербурге. И в 1777 году совсем незаметно, без празднования и огласки происходит их свадьба. Свадьба, которая навсегда разделила двух самых близких Фальконе людей.
Через два месяца после венчания Пьер стремительно оставляет Петербург. Мари Анн остается. Она приедет в. Париж много позже, одна, когда Пьер навсегда переедет в Англию. Больше они не будут искать встреч.
И вот «мадам Фальконе»… Значит, полученный из дворца портрет оставался в мастерской Фальконе — Колло по крайней мере до конца 1777 года, когда художница приняла фамилию мужа. Значит, это и есть тот самый последний портрет, которому суждено было претвориться в образ Медного всадника. Достоверность наклеек — ее-то совсем нетрудно проверить.
Характер бумаги, характер почерков как точная подпись лет — 1770-1780-е годы. Так писали именно тогда — дробной россыпью еще очень четко читаемых букв. И то же с бумагой. Ее сорт — плотный, с кажущимся рифлением, лишь кое-где тронутым разводами водяных знаков. Он начал изготовляться в начале века, но характерный зеленоватый оттенок приобрел именно в эти годы. И другое — чему могли вообще служить совсем необычные наклейки.
В дворцовых кладовых встречались заменявшие инвентарные номера записи, в том числе и на французском языке. Но кто бы из хранителей или писарей стал подробно объяснять, что Петр император России, что данный портрет написан с натуры и к тому же происходит из некоего мифического «Кабинет скульптур». Вернее предположить другое.
Подобное объяснение на французском языке могло быть сделано для Фальконе, или, вернее, для самой Колло, что это как раз и есть тот наиболее ценимый и «схожий» портрет. А «Кабинет скульптур» — под ним в неточном французском переводе могло подразумеваться все: и раздел дворцового собрания, и собрание Академии художеств, и даже коллекция петровской Кунсткамеры. Так было понятнее (внушительнее?) для иностранки Мари Анн. И соответственно вторая наклейка — о возврате: мадам Фальконе вернула портрет перед самым своим отъездом из России.
Так вот откуда этот мучительный и так долго не разрешавшийся процесс узнавания! То же чуть тронутое одутловатостью лицо, заострившийся рисунок скул, отчужденная пристальность усталого взгляда. Конечно, они разные — Никитинский портрет и портрет Колло, и они удивительно близки ощущением живого человека, пережитым художником. Никитин бесконечно опередил здесь свое время. Прозрение Никитина — прозрение настоящей душевной близости, бесконечного сочувствия человеку и восхищения им. Они не могли оставить равнодушной Колло и, осветив для нее образ Петра неожиданно живым, взволнованным чувством, остались жить в совсем иначе и по-иному задуманном монументе.
Вторичная отливка сгоревших частей Медного всадника в 1778 году завершена. Все прошло благополучно. Но ждать установки памятника Фальконе не в состоянии: напряженные отношения с Бецким, пренебрежительная холодность Екатерины достигли апогея. Теперь нужды в беспокойном художнике не оставалось. И как завершение затянувшихся на двенадцать лет перипетий с памятником, как открытая издевка над скульптором — акварель неизвестного художника «Екатерина II выслушивает И.И. Бецкого у памятника Петру I». Да, да, не Фальконе и не Колло, а именно Бецкого.
Приземистый брюхатый старик в шубе и парике разглагольствует перед Екатериной, закутанной в салоп и капор. Почти семейная сценка, которой не нарушают несколько переговаривающихся между собой спутников. Припорошенный снежной пылью Медный всадник. Очертания корабельных мачт на Неве. Неприютный зимний Петербург.
Уезжает в Гаагу Фальконе. И вслед за ним без сожаления, без прощальных слов оставляет Петербург мадам Мари Анн Фальконе-Колло, действительный член Петербургской Академии художеств. Так сообщает равнодушная и безликая хроника отъезжающих в «Санкт-Петербургских ведомостях».
«Мари Анн Колло императору сходство сообщила…» Об этом не думали в ту промозглую ночь ни Мицкевич, ни Пушкин. В их разговорах, письмах, стихах не промелькнет памяти ни о давно забытом. «персонных дел мастере», ни о Мари Анн. А ведь Колло их современница. Еще при ее жизни Пушкин напишет «Руслана и Людмилу», «Кавказского пленника». И не станет Мари Анн всего за три года до встречи поэтов. Но Медный всадник кажется Мицкевичу и Пушкину простоявшим века — образ, рожденный дыханием России, истории, Петербурга. Забвение художника — здесь оно обернулось для Колло высшей похвалой. Впрочем, Мари Анн сделала все, чтобы ее забыли.
Перед лицом писем — которых нет, слов — которых не удосужилась сохранить память современников, поступков — о которых упоминают лишь безразличные строчки официальных документов, и, наконец, работ — вот их действительно берегут Эрмитаж и Лувр, — возникает удивительный образ женщины-скульптора. Мари Анн Колло — мастер, одинаково далекий и честолюбия и корыстолюбия, которая не знала расчетов в искусстве и всегда делала в жизни то, к чему ее влекло душевное призвание художника, человека. Прежде всего человека.
После Медного всадника Фальконе не берется больше за резец. Сказалось и перенапряжение, сказалась и горечь разочарования: после стольких лет трудов и усилий любимое детище так и не удалось довести до конца. Фальконе занят изданием своих теоретических трудов, благо ему приходит на помощь все тот же старый друг Д.М. Голицын. Потом пытается путешествиями наверстать голодную нищую юность, перегруженные работой годы. Мари Анн все время рядом. Парижская мастерская нужна теперь только ей. Она продолжает работать, и это ее все новые и новые портреты помогают обоим художникам выходить из материальных затруднений.
Она около Фальконе и в тот майский день 1783 года, когда, возбужденный наконец-то наступающим отъездом в Италию, старый скульптор падает разбитый параличом. Впереди восемь лет в постели — без движения, без возможности покинуть одну и ту же комнату. Восемь лет наедине с Мари Анн. Теперь тем более лепить, работать может в свободные от ухода за больным минуты только она одна. Вернее — с помощью Машеньки, воспитанницы, привезенной ею из России.
1791 год — не стало Фальконе. Двумя месяцами позже не станет и его сына, чье имя носит Мари Анн. Все так же невозмутимо мадам Фальконе складывает инструменты, фартуки, собирает рисунки, эскизы, записки. Теперь она оставляет скульптуру, а вместе с ней и Париж, чтобы навсегда закрыться в Марильон — маленьком поместье в Лотарингии, которое удается купить на оставшиеся от Медного всадника деньги. Мари Анн исполнилось сорок три года. Знакомые уверяют, она мало чем изменилась со времен своего ученичества, хрупкая молчаливая женщина — высокочтимая мадам Фальконе— Колло, теперь уже член и Парижской академии.
Мадемуазель Виктуар — мадемуазель Победа, как называли ее в дружеском кругу Вольтер и Дидро, одна среди писем, сочинений, рисунков, скульптур Фальконе. Годы в Марильон проходят словно около нее, ничем не задевая, не возрождая желаний, попыток взяться за резец. О чем думает, чем занимается бесконечно долгие тридцать лет одиночества Мари Анн? На это нет ответа.
Никто не поинтересовался биографией Колло, не попытался ее восстановить. В истории искусства Мари Анн существует годы работы около Фальконе — с шестнадцати до сорока трех лет — не больше. То, что художница умерла семидесяти трех лет, ничего не меняет в этой схеме. И редкие статьи о ней, в конце концов статьи о Фальконе.
Попытаться разорвать этот замкнутый круг? Ведь при всем одиночестве Мари Анн около нее оставались люди, которые могли волей-неволей сберечь память о ней. Машенька… Таинственная Машенька, приехавшая из России и занимавшаяся скульптурой, — ее следы, кажется, нарочно истреблены в семейном архиве. Во всяком случае их нет. Зато есть дочь Мари Анн и Пьера Фальконе, единственная законная наследница документов семьи. Она рано выходит замуж. Мари Анн безразлична к титулам, но младшей Фальконе явно льстит стать супругой польского барона Янковича. Янковичи, сторонники конституционной монархии, были вынуждены бежать из Польши после падения короля Станислава Лещинского. Зато через неудавшегося короля и его дочь, королеву Франции, они были вхожи в Версаль.
Родные-художники — никак не устраивали новоявленную баронессу. Она может вспомнить о них только ради красивого жеста, о котором заговорит Версаль. Александр II получит от
