– Уже шестьдесят, милорд.
– Поэтому, как нетрудно понять, лучше продать свое положение за соответствующее, возможно, более высокое вознаграждение и отойти, сохранив добрые отношения с герцогиней – на всякий случай – и с Петербургом, что крайне важно.
– Задача почти неразрешимая.
– Именно – почти. Бестужев-сеньор разыгрывает свой маленький, но все же реальный шанс.
– Но в таком случае он приобретает смертельного врага в лице Меншикова: светлейший давно стал проявлять притязания на курляндскую корону.
– В нынешней ситуации это не так опасно – судьба самого Меншикова неясна. К тому же вы забыли старую, пусть французскую, пословицу: qui ne risque, n’a rien.[2] При дворе таков вообще закон жизни. И чтоб закончить наш разговор, к чему же привела история с царевной Прасковьей?
– Вы не поверите, милорд, но наш министр предполагает, что к браку.
– Официальному браку царевны с Дмитриевым-Мамоновым?!
– Правда, не вполне официальному.
– То есть?
– Церковному, но необъявленному. Дмитриев-Мамонов не сможет открыто занимать места рядом с супругой.
– Царевна лишается своего титула?
– Об этом нет и речи.
– А ребенок, сын? Отдан на воспитание?
– В том-то и дело, что открыто оставлен у матери в ее дворце, куда переезжает и Дмитриев-Мамонов. Царевна Прасковья собирается заказывать портрет наследника.
– Да, это нечто совершенно новое в жизни русского двора. Тем хуже для Меншикова. Пока Бестужев- сеньор может не опасаться за свою жизнь и благополучие, во всяком случае, с этой стороны. Вот видите, дорогой сэр, дипломатия – это мгновенный анализ способной столь же мгновенно измениться ситуации, неустанная попытка жить и видеть быстрее времени.
– Но это увлекает, милорд.
– Как всякая истинная страсть.
Митава
Дворец герцогини Курляндской
Герцогиня Курляндская Анна Иоанновна и П. М. Бестужев-Рюмин
– Меня винишь, государыня, что судьбы твоей не устрою, ан гляди, как она, судьба-то, и цесаревнам не задается. Сколько лет весь двор хлопочет, а о свадьбах ни слуху ни духу.
– Тебя не позвали, Петр Михайлыч, ты бы живо охлопотал, как в свое время царевича покойного.
– А ты шутила бы меньше, Анна Иоанновна, не так-то оно тебе все равно, как при дворе дела пойдут.
– Я-то при чем: в огороде бузина, а в Киеве дядька.
– Поговорок-то и я тебе на все случаи сыщу. А от дядьки-то твоего киевского, как сказать изволила, зависеть будет, что государь о Курляндии решит.
– Чего ж решать? Герцога уж нету, я тут сижу.
– Вот-вот, о том и речь. Герцога нету, другого найти можно, корону курляндскую одному из женишков цесаревен в придачу дать, а с тобой-то, матушка, разговор короткий: будешь вместе с другой герцогиней – Мекленбургской – в России век вековать.
– Неужто и впрямь такое случиться может?
– Может, и не то может, не сомневайся. Потому и тороплюсь делами-то свадебными.
– А что у них там?
– Да то, сама соображай. Когда герцог-то Голштинский в Петербург приехал – в 720-м никак? Выбирать мог из двух цесаревен, хотя прямой надежды и не имел. Ему что нужно было – от Дании Шлезвиг свой воротить, а вместе с ним и на престол шведский право. Государь-то пообещался, да от обещания и отступился.
– С миром Ништадтским, ты сказывал?
– Так и есть. Мы Швеции поручились, что в дела ее входить не станем, значит, и о Шлезвиге хлопотать не будем. На том войну Северную и кончили – как-никак 21 год воевали, шутка ли! Герцог-то ни с чем остался, хоть теперь и посулился ему царь старшую цесаревну отдать.
– Помню, помню, разговоры еще пошли. Матушка покойница сказывала, будто герцог на Лизавету глаз положил, а на Анну и глядеть не хотел. Да и то, было на что смотреть! Умница, может, и разумница, да собой невидная. Молчит все, да так в упор смотрит, не улыбнется. Лицо-то полное, вроде одутловатое, а глаза хоть и черны, да малы. Нехорошая.
– Тебе бы сватьей быть, Анна Иоанновна. Сколько тебя учить: для особы царской крови внешность каждая хороша. Не о том речь.
– Без тебя, Петр Михайлыч, все эти премудрости знаю. Только я об герцоге говорю. Больно на него занятно глядеть было, как все от надежды на Лизавету не отказывался, все на нее норовил посмотреть, с ней танцевать, а дяденька Петр Алексеевич его обрывал да на место становил, чтоб себя соблюдал.
– А про Анну-то Петровну не пристало тебе бабьих толков вести. И красавица она редкая, и на четырех языках разговоры ведет, и сердцем добрая, только, может, герцогу по глупости его сокровищ таких и не требуется. Ему бы чтоб языком, как трещотка, трещала, да в танцах от зари до зари вертелась. На такие дела пуще младшей цесаревны никого и впрямь не сыскать.
– Ишь ты, по вкусу, знать, Аннинька пришлась?
– Да полно тебе с пустяками-то, государыня. Главное, что до сей поры ни оглашения, ни обручения нет. Все Петр Алексеевич примеряется – то ли нужен ему такой зять, то ли другого поискать стоит.
– Ну какой-никакой, а под рукой есть. Свадьбу-то скрутить дело нехитрое. Вот с Лизаветой дело другое.
– С Елизаветой Петровной государь наш далеко замахнулся – Франция ему запонадобилась.
– Потому Лизавету с ранних лет французскому диалекту обучать стали.
– Стать-то стали, а дело ни с места. Пошли сначала разговоры о принце Шартрском – цесаревне тогда еще лет, помнится, двенадцать, не боле, было. Да у французского посла своя примерка – даром принца не отдадут.
– Чего им нужно-то было?
– Корону польскую.
– Ишь ты!
– Да государь и согласие давал, только принц в одночасье помер перед самым новым 724-м годом.
– Так дело на том не кончилось. Помнится, сестрица Катерина Иоанновна толковала, будто с наследным принцем французским сразу разговор повели. Завидовала.
– С Людовиком. Верно. Вышло так, что освободился он, жених-то. Малолетний, хворый, вот советники невест и перебирали. От инфанты испанской отказались, наши тут со своей и заторопились.
– До чего ж дотолковались: быть Лизавете в Париже, нет ли?
– Кто знает! Государь сам переговоры все ведет. Помех не счесть, только и Петру Алексеевичу не впервой супротивников одолевать. Дожидается Елизавета Петровна судьбы своей. В возраст уж войти успела. Гляди, скоро шестнадцать годков набежит.
– Да чего уж, батюшка родимый постарается, не обездолит, чай.
Что же все-таки было делать? Просто отказаться от справочников? Обратиться прямо к архивам? Но
