– Да, факт, говорящий сам за себя.
– К тому же император Карл даровал ему графское достоинство.
– Но с титулами никто не гарантирован от ошибок. Любимец сегодняшнего дня легко может стать ненужным завтра. Практически Лесток ничем не может быть надолго полезен императрице. А его вмешательство во все без исключения дела неизбежно приведет к охлаждению. Ему, должно быть, уже немало лет?
– Около пятидесяти.
– Вполне достаточно, чтобы испытывать уколы неудовлетворенного честолюбия и стремиться к внешним проявлениям власти. И еще одно – его отношения с французским послом?
– Маркиз де ла Шатарди, как известно, не принимал никакого участия в перевороте Елизаветы.
– И тем не менее получил от императрицы два очень высоких ордена.
– Дань симпатии к его стране, милорд, не более того.
– Он близок к императрице?
– Был. Мы получили известие, что французское правительство отзывает его на родину.
– Причина?
– Неудачное вмешательство в русско-шведские дела. Французы предпочитают ставку на одного врача.
Теперь оставалось переступить заветный порог. Как ни удивительно, но во время затянувшихся поисков желания войти в двери Климента не появлялось. Конечно, оно существовало, только такая встреча в чем-то могла оказаться решающей. Ведь к искусствоведческой загадке присоединилась загадка детства. Трудно было разочаровываться, тем более усложнять и без того сложную задачу. Мешало и то, что все подробности нынешнего быта Климента были известны во всех подробностях.
Хранилище так называемых седьмых экземпляров Ленинской библиотеки, откровенно ненужных книг, из которых разрешалось пополнять свои фонды другим библиотекам. Разрешалось, если у сотрудников хватало увлеченности и терпения рыться в самых настоящих книжных развалах. Несмотря на все предписания администрации, для последней квартиры Н. В. Гоголя нашлось несколько номеров прижизненного издания „Москвитянина“ и географический указатель тех же лет на немецком языке. Другим везло и того меньше. А книги, которых не касается человеческая рука, как же легко окутываются они густой и влажной пеленой пыли, как быстро становятся похожими на кучи никому не нужного сора! Кто знает, какое впечатление окажется сильнее: от этого ли кладбища или от полускрытого им интерьера?
Работники дирекции подтверждали: „Вы там ничего не увидите. К стенам из-за стеллажей вообще не подойдете. Через книги – а их там много лежит просто в связках – не проберетесь“. Что-то внутри сжималось и невольно заставляло ждать. Чего? Может быть, чуда – особенного дня, настроенности, душевной отваги.
На худой конец, в собрании фототеки Государственного музея истории и теории архитектуры имени Щусева действительно имелись негативы – интерьеры, фрагменты лепнины, своды и вместе со снимками иконостасов фотографии отдельных входивших в них икон. При небольшом усилии воображения подобное перечисление деталей вполне могло заменить многое. Кроме того главного, с чего начинается общение с памятником, – кроме живого его ощущения.
„Имейте в виду, основная церковь не топится“. Еще и это! Ненужные книги в тепле не нуждались. На историков никто не собирался рассчитывать. Немногочисленные сотрудники достаточно хорошо себя чувствовали в низенькой, за плотно притворенными дверями трапезной. „Все-таки решили попробовать? Дело ваше. Держите разовый пропуск Да, разовый. Это же книгохранилище. Если понадобится второе посещение, напишете новое заявление, придете за новым пропуском. Таков порядок во всех библиотеках“.
…Входная дверь на тугой, ржавой пружине сочно чавкнула и захлопнулась. За низко припавшими к земле окнами сугробы густо покрытого черными гривками снега. Машины заливают жижей жмущихся к стенам пешеходов. От запыленных лампочек на длинных, свисающих проводах стылая муть. Сладковато- приторно пахнет пылью, старой бумагой, духовитой смолой – все, что осталось от давних клубов синего ладана.
Книг и в самом деле оказалось множество – на полках, в увязанных шпагатом пачках, вразброс. И было непонятно, что делают и вообще могут делать среди них одинокие фигуры одетых в меховые безрукавки и перепоясанных крест-накрест старыми платками библиотекарей.
„Посмотреть? Что еще посмотреть? Просто помещение? А вы откуда? Зачем? Памятник искусства? Ну, если вам надо, пойдемте“.
В искусствоведении существует понятие пространства. Точнее – понимания пространства. Пространство рокайля и пространство классицизма. Пространство в готике и пространство конструктивистских зданий наших тридцатых годов, в древнегреческих храмах и псковских церквях. Дело не в его размерах, площади и высоте, не в особенностях заключающего его в себе сооружения, не в декоре стен, но в ощущении неповторимом и неповторяемом: соотношение человека с окружающим его миром. Можно позаимствовать у старых зодчих строительные приемы и архитектурные детали, даже определенные модули и расчеты – ощущения пространства не удается восстановить никогда.
„Входите. Входите же!“ За дверью, совершенно такой же, как те, что на улице, распахнулось пространство… Да, все было заставлено стеллажами. Да, ряды книг громоздились на высоту едва ли не двух этажей (а может, так только казалось?). Да, в узких щелях между полками удавалось рассмотреть только куски серых, покрытых унылым трафаретным коричневого цвета орнаментом стен, – предел возможностей ляминской благотворительности. Да, годами не мытые стекла не пропускали света, к тому же в пасмурный, клонившийся к вечеру зимний день. Да, плотная пелена пыли пышно окутывала каждый намек на резьбу и скрывала позолоту куда-то очень высоко поднимавшегося иконостаса. Да, было пронзительно морозно, как бывает только в заброшенных домах, забывших о тепле человеческого дыхания, и на память невольно приходили совсем, кажется, недавние военные годы, стужа ленинградской блокады, окопов и траншей. Но все это пришло потом, вместе с попытками собраться с мыслями, понять случившееся, а пока…
Могучие столбы-пилоны, охваченные крыльями полусводчатых парусов, легко и стремительно поднимали ввысь стены большого барабана, растворявшиеся в огромных полукруглых окнах. Свет… Море воздуха и света… Пусть промерзшего и серого. Но такого необъятного, что перехватывало дыхание. Оно не лилось из барабана, а, казалось, устремлялось внутрь него – к куполу, чтобы в нескончаемой его высоте прорваться в голубевшее крохотным погожим озерцом оконце. Было непонятно, откуда брался этот свет, как родился в полутьме, которую не могли прошить глубоко запавшие окна цокольного этажа. Но он плескался в этой грандиозной зале и рвался вверх через каждый из открывавшихся в него барабанов…
Петербург. Зимний дворец
Императрица Елизавета Петровна и А. П. Бестужев-Рюмин
– Вот и довелось нам, Алексей Петрович, рад ты не рад, поговорить.
– Я бесконечно счастлив этой возможностью, ваше императорское величество, тем более что вы вспомнили о моем ничтожном существовании и сами послали за мной. Разрешите мне принести мои верноподданнические гратуляции по поводу благополучного восшествия на престол родительский, которое должно было произойти столько лет назад.
– Так думаешь? Что ж раньше так не думал?
– Мое мнение не могло иметь никакого значения, ваше величество. Отдаленный от родины обязанностями дипломатической службы…
– Да, долгонько тебя в России-то не было.
– Более двадцати лет.
– „Двадцати“… Жизнь целая! И чего тебя так покойная императрица невзлюбила, слышать о твоем возвращении не хотела, а ведь ты ей услугу царскую оказал.
– Что вы имеете в виду, ваше величество?
