Он отчетливо видел круглые крепкие соски, вздувшиеся под тонкой маечкой, и ощутил плотоядный жар, исходящий от почти обнаженного тела. Это было приятно и привычно — так вели себя почти все женщины, знакомящиеся с ним, кто раньше, кто позже. И он был готов к этому и знал, как вести себя с ними (так, как ему хотелось), и знал, как выходить потом из различных ситуаций (не обращать внимания ни на что). Это было знакомо, привычно, удобно и приятно, и обе стороны легко принимали эти, ни к чему не обязывающие, отношения.
Он прекрасно знал, чего хочет почти прижавшаяся к его спине женщина. Собственно, их отношения уже начались и, если бы не фурия, выскочившая из пыльных половиков, они бы продолжились вполне успешно. Теперь эта фурия неторопливо шла по двору и мешала ему пойти по накатанной, приятной и удобной дорожке. Мешала, как камушек в ботинке. Черт! И откуда она взялась?
Хосния потянула на себя ручку плотно закрытой двери, и тут же ей в лицо ударил поток холодного воздуха из кондиционера. Она вошла и привычно закрыла за собой дверь — чтобы холод не уходил, а потом подняла глаза и увидела
— Хосния, профессор Халед хочет поговорить с тобой о традициях Синайских кочевников… — Выдра- Рахиль, как чертик из коробочки, выпрыгнула из-за его спины и затараторила по-английски, стараясь обратить на себя внимание. — Профессор Халед…
— Спасибо, Рахиль, — изысканно прервал он, не отрывая взгляда от темных глаз Хоснии, — я думаю, что нам легче будет разговаривать по-арабски. Так что не смею вам мешать. — Он вежливо поклонился, и руководительница проекта прикусила язык. — Где нам удобнее всего поговорить? — продолжил он по- английски, и Хосния ответила, не задумываясь:
— В палатке.
Ответила и вышла, уловив за спиной шипение разъяренной кошки, у которой отняли желанную добычу. Ну и пусть! Так ей и надо!
Он шел за ней, и спиной она ощущала его жгучий ощупывающий взгляд — на ягодицах, потом выше — на талии и плечах, потом опять — на ягодицах… Затем она почувствовала его взгляд на спине, на уровне груди… Напряжение взгляда усилилось — он пытался разглядеть ее тело через толстую ткань, но у слепых городских это не получается, и вот он опять тянется к ее ягодицам, круглым, выпуклым, чуть подрагивающим при ходьбе, вожделенным. Да! Вожделенным! Она чувствует, она знает это!
В низкой и темной, почти прохладной палатке студентка-гид рассказывала что-то группе скучающих школьников, поэтому Хосния и Ружди, пригибаясь, прошли в дальний конец, на женскую половину. Она опустилась на вышитые кошмы так естественно, так грациозно, что профессор невольно вздохнул.
— Что вы хотели узнать у меня? — Низкий, чуть хриплый голос завораживал, родная арабская речь ласкала слух, успокаивала, как мамина колыбельная.
— Расскажите о ваших родных, я понял, что ваша матушка родом из Синая, — попросил Ружди и приготовился внимательно слушать и запоминать. Он привык запоминать наизусть все длинные, как караванные пути, притчи и песни — кочевники не любят, когда их записывают, но сейчас, слушая рассказ этой удивительной девушки, так не похожей на других, он не смог сосредоточиться.
Он смотрел на ее продолговатое смуглое лицо, низкий чистый лоб, овальную девичью линию подбородка, и вспоминал мать-египтянку, свое детство в Александрии, ювелирную лавку отца и деда, сияющую драгоценностями, как сказочная пещера Али Бабы, озорную Надию, в которую по уши влюбился в первом классе…
Он просто внимал ее голосу, весь отдавшись напевности ее речи, смотрел в ясные карие глаза, лучившиеся при воспоминании о бабушке-колдунье, живущей на Синае, где она ежегодно проводила зимние каникулы, ловил упругое колебание ее груди и сладкий запах розового масла, которым она умащала волосы после купания. Почему-то поймал себя на игривой мысли, что, наверное, она прекрасно исполняет танец живота, и непроизвольно опустил глаза на ее живот, закрытый широкой рубашкой, но взгляд сам скользнул ниже, в переплетение швов на джинсах, и девушка сердито натянула рубашку на самые колени. Черт! Спугнул!..
Но почему же она такая дикарка?! Она же студентка, черт возьми, живет в городе, хоть бедуинском, но все-таки в городе!.. А, я знаю! Наверное, ей надо просто привыкнуть ко мне. Привыкнет и перестанет дичиться. Вот тогда… Да. Надо просто не торопиться… Но, мой бог, как это странно в наше время!
Потом они часто сидели вдвоем, голова к голове, записывая, обрабатывая, уточняя собранный материал. Сидели в библиотеке, в рабочем кабинете, в палатке, в кафе, в студенческой столовой, и везде его охватывало жгучее, не поддающееся никаким разумным доводам вожделение. Он почти никогда не спал один — ислам категорически против мужского воздержания, это вредно для здоровья. И, слава Аллаху, кроме ненасытной Рахили, были и другие раскованные современные девушки, не менее алчущие любви… Но такого сумасшедшего желания, как к этой закрытой дикарке, он не испытывал ни к кому. И из-за этой неутоленной страсти другие девушки не удовлетворяли его! О, всемогущий Аллах! Он видел ее горящие любовью глаза, слышал, как учащается дыхание и волнуется полная грудь, лишь только стоит ему подойти к ней, чувствовал, всем существом своим впитывал сладостное томление, охватывающее ее, но она ни разу не подала ему повода приблизиться к себе. Ни намека! Ни жеста! Ни вольного слова!.. Это злило, это раздражало, это было непонятно, непостижимо, это сводило с ума, но это было так! Так, и никак иначе…
И он уехал — назло! Злой, сбесившийся, горя желанием забыть и эту непостижимую недотрогу, и проклятых Синайских кочевников, уехал, чтобы никогда не возвращаться, уехал на три дня раньше срока, вернув билет и потеряв на этом кругленькую сумму!.. Дома было хуже. Хуже, потому что тоска, тягучая, как жевательная резинка, и такая же неотвязная, разъедала душу каждый день. С утра до вечера, а точнее — до ночи, потому что ночью можно было отключиться. Нет! Дома было лучше, потому что родной университет — это не крошечный музей бедуинской культуры, затерянный в лесу провинциального города Беер-Шева. Это — этнографический музей, громадный кампус, тысячи студентов и сотни преподавателей, колледжи, спортивные площадки, десятки специалистов во всех областях знаний, конгрессы и выставки, круглосуточная библиотека… То есть полно работы, жизнь кипит и слетает крыша, и некогда вспоминать тягучую хрипловатую речь, неторопливые движения и круглые, упругие недоступные ягодицы.
И он засел за работу, и работал круглосуточно. И постепенно жгучий жар, исходящий от вещей и слов, которые он привез из сожженной солнцем страны, стал меркнуть, теряться, остывать. Воспоминания стираются, и хорошие и плохие, время лечит, и безусловную справедливость этого банального высказывания профессор испытал на себе. Он написал и опубликовал ряд статей, выступил с серией докладов, занялся подготовкой к следующей поездке, в Иорданию: решил проследить, как изменяются кочевые традиции в другом месте того же региона. Он был полон жаждой деятельности, но…
Всегда наступает это маленькое «но». Эта роковая заминочка, которая переворачивает весь мир…
Весной он получил весточку от белокурой Рахили — электронное послание. Кроме обычного обмена сводками с университетского фронта, она сообщила, что у нее начинается «шнат-шабатон», академический год, когда она может на деньги университета поехать для повышения квалификации в другой университет. Почему бы не в Мичиганский? А может, они встретятся? Этим летом, а? И отлично проведут летние каникулы где-нибудь на Карибах или на Гавайях? Как он на это смотрит?
Он смотрел на бегущие строчки на экране компьютера, и перед его глазами вдруг встала, как на фотографии, высокая, сильная девичья фигура, закутанная в тысячи одежек. Из-под темного платка, туго повязанного по самые брови, глянули пронзительные черные глаза, чуть шевельнулись полные темные губы, улыбнулись украдкой. И он понял, что это — конец. Хватит бегать от самого себя, хватит затаптывать чувство, которое живет в нем независимо от его желания, живет уже год, живет, несмотря на тысячи любовных похождений и адскую работу. Все. Надо быть мужчиной. Надо взять на себя ответственность и принять решение, которого — без сомнения! — ждут они оба. Он не ответил на соблазнительное письмо. Он сменил билет и вместо Иордании приземлился в Тель-Авиве.
Нежаркий майский день клонился к вечеру. Уже потянуло прохладным ветерком, и высокие стебли камыша, которым был обсажен игривый ручеек, протекающий через университетский дворик, закачали
