ЖУКОВ
Сознание в полной мере вернулось к Жукову уже на выходе из аэропорта «Шереметьево», − до сей поры, то есть в течение всего полета он пребывал в состоянии стеклянного и категорически принципиального опьянения. Первый глоток крепкого алкоголя был сделан непосредственно после отрыва самолета от полосы в аэропорту Кеннеди, вторую бутылку он купил у стюардессы, когда лайнер минул береговую полосу канадского побережья, а третья была почата уже на подлете к Шотландии. Потом он забылся сумбурным сном, а когда очнулся от него, в иллюминаторе уже дымились предрассветные облака и натужно подвывали двигатели, умеряя свою мощь перед снижением на посадку.
Сквозь плавающую в глазах похмельную пелену Жуков узрел торчащее из сетчатой сумки сиденья горлышко бутылки, отметил удовлетворенно ее увесистую нерастраченность на добрую треть, и тут же эту треть опорожнил, запив яблочным соком, брезгливо поданным стюардессой.
И – вновь выпал из бытия, в котором, тем не менее, совершал вполне адекватные действия, а именно: каким-то чудом прошел паспортный контроль, получил багаж, а далее, ведомый ангелом-хранителем и, исполненный мистического везения пьяницы, минул опасные стремнины таможни, очутившись у выхода из аэропорта, где разом и протрезвел, будто сорвалась перед носом занавесь хмельного забвения.
Холодом веяло из умных раздвижных дверей, хмурилось низкое подмосковное небо, густо воняло солярой от тыркавшихся под тесным навесом автобусов; непривычной, чужой и опасной казалась жизнь за анклавом порта, уже безнадежно вышвыривающего в нее похмельного и неустойчивого пришельца, в смрад, в хмарь осеннюю, в черные ледоходные трещины между капотов и багажников.
Полыхнуло:
«Диски и деньги!»
И тут же отлегло на сердце, как горелая лепешка со сковороды отпала: мертво держала рука Жукова заветный кейс, где жизнь его хранилась, как у Кощея в яйце, и промелькнул этот кейс мимо полусонных ранних таможенников, как вороватая мышь под носом кемарящего кота.
На призывные крики таксистов Жуков внимания не обратил, мрачно и целеустремленно катя тележку с вещевым баулом к рейсовому автобусу. Вспомнил невольно, как катал такие же телеги на промысле с подельниками, и − слезно обмерла душа в понимании безысходном, что вот и все, закончилась для него Америка. Закончилась навсегда, аминь, и нет возврата в ту прошлую жизнь, вылепившуюся вдруг округло-прекрасной, с осыпавшейся шелухой пустячных невзгод.
А что впереди?
Уместившись на автобусном сиденье и, положив на колени кейс, невидяще смотрел Жуков на крыши легковушек, катящих по просторной трассе к его родному городу. Городу, где он был никому не нужен. Где все следовало начинать сначала. Но вот только что начинать и как?
Марк, провожавший его в аэропорт, долго и нудно, как гвозди в мозг забивал, напутствовал его на прощание, не уставая при этом сетовать на идиотизм всего Жуковым свершенного. Ради чего?! – горестно восклицал он. Ради ста тысяч? Но ведь их эквивалент в нынешней Москве – всего лишь захудалая квартирка и среднего класса машина. Так стоило ли городить огород? Но, коли нагородил, деваться некуда. Поливай и окучивай. Но помни: отныне ты, Жуков, мишень. И если развернешься туловом поперек жизненного течения, тут же уставится на тебя рыскающий в твоих поисках ствол. И спасение твое – в ежеминутной, тщательной конспирации.
Марк дал много толковых советов, оставил номер телефона для аварийной связи и, припоминая советы, все более трезвел Жуков, и нутро его тяжелело от страха. Все отчетливее понималось, что ушел он как заяц от погони из одного леса в другой, в соседний, но если раньше тот соседний лес для волков из-за синего бугра заказан был, то теперь – тоже их вотчина. Опять-таки – стоило ли бегать? Марк предложил: оставайся, есть идеи, как твои проблемы разрешить… Однако он, Жуков, и слушать не стал никаких предложений. Не будет здесь счастья, бежать, бежать, бежать! – колотилось в его мозгу, и он сбежал. А вот теперь пришли первые сомнения. Но – что толку? Поздно!
По расчетам Марка у Жукова после прилета были в распоряжении вполне безопасные, неомраченные никакими передрягами сутки. С натяжкой – двое. В течение данного времени следовало навестить родителей, найти тайник для денег, а для себя − прибежище, к которому не приведет никакая старая связь.
− Запомни, − говорил Марк. – Искать тебя будут по банковским вкладам, снятию ячеек, номеру мобильного телефона, регистрации машины. Долго Жуковым тебе не пробыть. Так что делай себе другой паспорт. И еще: все твои знакомые – это капканы. Захочешь навестить маму? Это можно, но – исключительно по приезду. Скажешь, что в командировке, проездом в Сингапур, а оттуда – обратно в Штаты. Это она впоследствии, поверь мне, передаст заинтересованным лицам. Думаю, они усмехнутся про себя и оставят старушку в покое. Единственно – сядут на ее телефон. И проверят заодно, не зарегистрировала ли она на себя какой-нибудь сотовый…
Жуков вытер со лба липкую, как кровь, испарину. Даже невольно посмотрел на руку – нет, ничего, пот как пот…
Уже в городе он поймал левака, − в этом смысле здесь ничего не поменялось, разве левак был из дремучих кавказцев и город не знал. Однако экс-таксист Жуков скоренько вывел его кратчайшим закоулком на дорогу в Измайлово, сам же ахая про себя, что от дороги осталось лишь направление: выстроенные в его отсутствие эстакады, дома, расширенные трассы поменяли не только облик столицы, но и саму ее суть. И эта напрочь незнакомая суть, вызревшая вне его и вне его устоявшаяся, висевшая в воздухе, как осенняя мглистая морось, была враждебна ему и отторгала его, − странника, чужака, словно вывалившегося из прошлого в будущее.
Оглушенный подмененностью знакомого, казалось бы, города, он вошел в подъезд родного дома, поразившись царившей в нем неухоженности и бесчисленным следам подросткового варварства; поднялся на лифте, смердящим, как армейский сортир, на этаж, коленом удерживая у стенки баул, дабы тот не касался грязных обрывков линолеума, и – нажал звонок…
А далее были рыдания матери, ее поцелуи, восторженность узнавания знакомых вещей, − примет далеко отлетевшей юности; семейный стол, его байки о том, что трудится, дескать, в американской компании и в Москве всего день проездом; рассказы об Америке, и ответные откровения отца и матери о здешнем житье-бытье.
Жили старики туго, пенсия позволяла балансировать на грани нищеты, а потому сотня-другая долларов, присылаемая сыночком из страны их распространения, являлась для них буквально спасением, и благодарности родителей не было предела.
Вновь захмелевший Жуков, готовый прослезиться от умиленных воспеваний его, кормильца, и, окруженный в кои-то годы искренностью, сопереживанием и любовью, решительно шагнул в прихожую, раскрыл заветный кейс и, выдернув пачку купюр из его нутра, вернулся на кухню, брякнув на стол сверток в банковской упаковке.
− На первое время вам хватит! – провозгласил торжественно.
− Здесь сколько? – с испугом спросила мать.
− Десять тысяч!
− Сынок, да ты что!
− Хватит! – с горячностью повторил Жуков, потянулся непослушной рукой к рюмке и – отключился.
Проснулся ранним утром, с абсолютно свежей головой, в первый момент подумав, что видит сон, а потом осознал, что это явь, что он дома, среди родных людей и милой сердцу обстановки: вон письменный стол, за которым когда-то делал уроки, вон книжный шкаф и томик «Три мушкетера», прочитанный в детстве десяток раз, его юношеские фотографии на стенах… Как хорошо, как же хорошо, Господи! Возвращение в детство – солнечное, беззаботное, исполненное мечты и надежд…
А потом, словно крысы из щелей подпола, полезли мысли о реальности сегодняшней, наполненной тревогами и опасностями. И, главное, не было уже в этой реальности полета и устремления, ожидания любви, чуда и волшебства, а была безрадостная нужда выживания в мире, похожем на шулера, только и сдающего тебе карты на отбой, причем козырной пиковой масти; и решающий туз явно в руках противника…
