в неустрашимой энергии заводского пролетариата и в действиях огромного резерва обездоленных и негодующих крестьянских масс. Жорес подходит к признанию необходимости союза русских рабочих и крестьян и гегемонии пролетариата, который должен выполнить свою освободительную миссию через голову неспособной к атому буржуазии,
Жорес страстно приветствовал декабрьское вооруженное восстание в Москве и писал о горячем дуновении свободы и справедливости, идущем в Европу из обледенелой страны. Глубокую горечь и братское сочувствие выразил Жорес в связи с разгромом вооруженного восстания.
Жорес показал пример отказа от традиционного французского политического эгоцентризма, выражающегося в пренебрежении опытом других стран. Он призвал французских социалистов учиться у русских. Говоря об успехах русских революционеров, Жорес объяснял их тем, что «им неведомо большинство наших слабостей, большинство наших срывов. Они не знают, что весьма часто мы были недостойны их уважения». В истории нелегко найти пример подобной благородной и мужественной скромности, достойной истинно великого человека. Никто из французских социалистов не оценивал столь высоко первую русскую революцию, никто так хорошо не понял, что русский пролетариат призван сыграть важнейшую роль в международном рабочем движении, как Жан Жорес. Он беспощадно боролся против тех, кто пытался оклеветать русскую революцию, извратить смысл событий в России. Он говорил, что французы, выступающие против русской революции, выступают против Франции.
В 1905 году Жорес в своем горячем отношении к русской революции последовательнее и сильнее всех других социалистов отразил подъем французского революционного движения, ускоренного событиями в России. Но только что родившаяся объединенная социалистическая партия не оказалась, к сожалению, на высоте положения. Никакой попытки возглавить это движение, выдвинуть лозунги борьбы, разработать его тактику не сделал и лидер левого революционного крыла партии Жюль Гэд. В 1905 году он вообще не проявлял особой активности, правда, в значительной степени из-за болезни. Ну а Лафарг всегда был в основном кабинетным человеком, а не руководителем масс, к тому же ему шел уже седьмой десяток. Если же в 1905 году Гэд и выступал иногда, то только с обычными для него абстрактно-теоретическими революционными рассуждениями общего характера. В сентябре 1905 года он, например, объяснял шахтерам Аязена, что объективный процесс развития производительных сил ведет к неизбежному обострению противоречий капитализма и, таким образом, экспроприация буржуазии обеспечена. Но он ничего не сказал ни о русской революции, ни о подъеме революционного движения в самой Франции, Как будто всего этого вообще не существовало!
Конечно, русская революция косвенно ускорила объединение французских социалистов. Но оно все равно опоздало к революционному подъему в самой Франции. К тому же новая партия не только переживала, так сказать, организационный период, но и не стала, да и не могла стать, боевой, революционной, единой пролетарской партией. Она оказалась крайне рыхлой, противоречивой организацией, В сущности, ее организационная функция не шла дальше проведения парламентских выборов.
Большие трудности испытывал Жорес в 1905 году со своей новой газетой «Юманите». Радужные перспективы первых дней быстро померкли, и тираж в 140 тысяч, так воодушевивший вначале Жореса, остался недосягаемым. Может быть, слишком, так сказать, интеллигентный характер газеты портил дело? Такие блестящие авторы, как Жюль Ренар или Анатоль Франс, конечно, были гордостью газеты. Но вряд ли они могли помочь ей охватить массового рабочего читателя. Подписчиков оказалось очень мало. Уже в начале года сотрудникам нечем было платить. Экономили даже на освещении редакции и работали в потемках. Вивиани и Бриан злорадно наблюдали, как Жорес, крайне беспомощный в денежных делах, мечется в поисках выхода. А он со своей искренней наивностью именно к ним и обратился за помощью. В сентябре 1905 года Жорес писал Бриану: «Не может быть более важной социалистической задачи, чем спасти социалистическую газету. Вы знаете, какие затруднения и тяготы обрушит на меня лично вынужденная ликвидация, проведенная поспешно в случае необходимости.
Я прошу вас и Вивиани, помогите мне — устранить эту угрозу… Мое личное положение в связи с установлением единства станет еще более трудным, а оно и без того тяжелое… Но я твердо решил продолжать дело единства и работать над ним. Увы, различные течения отделили нас друг от друга. Я хотел бы, чтобы эти трудные в пагубные политические расхождения не нанесли никакого ущерба нашим взаимным дружеским чувствам. Я прошу вас и Вивиани помочь мне получить новый заем и выйти из тяжелых затруднений, о которых вы знаете».
Удивительно это сочетание в одном человеке огромного ума, политической прозорливости с детски наивной, беспредельной верой в добрые качества людей. У кого он просил помощи? У тех, кто уже в своем сознании предал его и социализм вообще, кто подло использовал его из самых низменных расчетов. Конечно, он ничего не получил…
Газета поглотила за пятнадцать месяцев своего существования 750 тысяч франков. Правда, в начале лета ему предлагали устроить заем у Ротшильда, но Жорес отказался. Он не хотел связывать себе руки. Как бы он смог тогда в случае необходимости выступать против финансовых махинаций банков? А между тем именно в это время в редакции парижских газет лил буквально золотой дождь. Царское правительство отчаянно нуждалось в новом большом французском займе. Из-за революции это было нелегким делом. Некий Равалович, тайный советник царского министерства финансов, атташе посольства в Париже, раздавал редакторам газет крупные суммы, лишь бы они не писали о ненадежности русских ценных бумаг.
И вот однажды, когда Жорес горестно размышлял в своем директорском кабинете о судьбе «Юманите», к нему зашел директор газеты «Лантерн» Флашон.
— Не можете ли вы, господин Жорес, показать материалы, в которых вы говорите о России?
— Зачем? — спросил Жорес.
— Дело вот в чем: если вам нравится, вы можете каждый день называть царя убийцей, ругать его бюрократию и его министров, но в интересах вашей газеты вы будете избегать всего, что касается финансов. Вы получите 200 тысяч франков!
Жорес минуту молчал, разглядывая своего посетителя синими глазами. Потом встал.
— Я предпочитаю увидеть, как моя газета исчезнет, чем согласиться на это.
— Послушайте, ведь вам все равно не удастся помешать русским получить поддержку других газет. Но ведь тогда ничто не спасет вашу газету.
Жорес молча смотрел на своего собеседника так, что тот, постояв минуту, повернулся и поспешно вышел, бормоча на ходу: «Ну и чудак!»
Все же, несмотря на свою честность и предательство друзей вроде Вивиани, Жорес выдержал финансовый кризис «Юманите», обрушившийся на его плечи.
Но если бы этим ограничивались его заботы! Грозный 1905 год не давал Жоресу ни минуты передышки, а он не был способен оставаться равнодушным перед тем, что волновало всех. Летом 1905 года Европу охватила военная тревога. Опасность особенно ощущалась во Франции. Здесь люди уже заглядывали в свои мобилизационные листки, офицеры запаса собирались отряхнуть нафталин со своих мундиров.
Завязался один из таких международных узлов, которые хороши только тем, что на протяжении веков дают историкам возможность без конца распутывать их. В воздухе запахло порохом, а европейские державы спешно подсчитывали своих солдат, свои корабли, свои пушки. Ведь мир только что вступил в эпоху империализма. Земной шар уже окончательно разделили, и поэтому теперь любая попытка захватить территории, рынки, сырье задевала чьи-то интересы. Опасность международных столкновений резко возросла вместе с ростом империалистических притязаний. Противоположные интересы великих держав и вызвали новый кризис.
Германия проявляла наибольшую алчность — ведь она запоздала к разделу мира и готовилась к войне за его передел. Затеяв постройку Багдадской железной дороги, она тянулась к Азии. Африканский континент притягивал взоры германских промышленников и банкиров. Германия хотела ослабить своих врагов, Англию и Францию, и подготовить выгодные позиции для начала войны.
Англия стремилась не допустить усиления Германии. Поэтому она недавно заключила «сердечное согласие» с Францией. Она ревниво взирала на рост германского флота, и ей очень не нравилась страсть германского императора к морским прогулкам.
