стояло четыре длинноствольных зенитных орудия. Ко мне подошел высокий старший лейтенант и доложил, что он прибыл в мое распоряжение до наступления темноты и по указанию Рахимова занял огневую позицию. На мой вопрос, почему он занял огневую позицию в самой деревне, старший лейтенант ответил:
— Для стрельбы по воздушным целям нам нужна открытая площадка с круговым сектором обстрела.
— А если самолеты сюда не пожалуют, а танки вот-вот выйдут из леса...
— Мы, товарищ старший лейтенант, и по танкам можем вести огонь, — прервал он меня, — у нас есть и бронебойные.
В штабе я, к моей большой радости, увидел Толстунова. Вместе с Рахимовым они пили чай.
Через несколько минут после моего прихода меня вызвал к телефону генерал.
— Курганов мне доложил, что вы рокируетесь. Это правда?
— Правда...
— Вы сумеете всех вывести?
— Почти все здесь...
— А успеете занять позицию?
— Успеем. Впереди еще одна линия заграждения, да и Курганов нас хорошо поддерживает...
— Журавли прибыли?
— Они заняли...
— Толстунов у вас?
— Я с ним только...
— Вы не успели с ним еще поговорить? Он вам кое-что расскажет. Немедленно эвакуируйте раненых. Маш...
Связь оборвалась.
На этот раз генерал только задавал вопросы и, обрывая меня на полуслове, видимо, очень спешил.
Толстунов кратко рассказал обстановку. Из его рассказа я понял, что противник переносит свои основные усилия на участок левого соседа нашей дивизии...
Особенно трудно приходилось выводить из боя полк Елина. Противник, вклинившись в боевые порядки полка, напал на командный пункт; командир отбился, начальник штаба был тяжело ранен, управление было дезорганизовано. Полк был расчленен на две части. Комиссар полка Петр Васильевич Логвиненко взял бразды правления в свои руки. Лишь благодаря его решительным действиям удалось организовать заслон в бреши прорыва, потом, под вечер, контратакой прорваться к своим, под покровом темноты собрать людей и навести порядок.
— Люди до того измучились, прямо с ног валились... Шли медленно. Как только сделаем привал и присядем, то уж смотри в оба — половина людей тут же засыпает... Ты ведь знаешь Петра Васильевича, характер хлеще твоего. Он сначала нервничал, угрожал, но потом устал, успокоился, образумился, начал с нами советоваться, называть нас «хлопцами»... На одной поляне остановились на привал. Комиссар созвал всех командиров и политработников и приказал нам протереть лица снегом три-четыре раза. Когда мы это проделали, он говорит: «Вот так, хлопцы, всегда разгоняйте сон. Я с самого вечера пользуюсь этим сноразгонсином. Как бы ни ныли ноги, не садитесь, а то заснете. А теперь идите по своим подразделениям и охраняйте их сон, — пока мы здесь разговаривали, ведь бойцы-то заснули...» Мы с комиссаром прошли вдоль колонны несколько раз. Представить себе не можешь, какая жуткая картина: люди спали кто где сел, что-то вроде мертвого муравейника...
Я раньше знал, что голод превращает человека в зверя, но никогда не думал, что сон «мертвит» человека. Ужасающее было зрелище — хоть весь полк руками бери. Люди ни на что не реагировали. Усталые, они засыпали мгновенно.
Далее Толстунов передал мне приказание генерала: «Держаться сегодня и завтра за высоту «151,0» и за Магренино особенно не цепляться. Держать Горюны на шоссе...»
Вошел Рахимов и доложил, что рота Танкова и взвод Бурнаевского прибыли и заняли свои позиции. Спросил, куда поставить капровцев.
— Капровцев пошлите в распоряжение подполковника Курганова, пусть они там отдохнут и прикрывают артиллерийские позиции на случай, если немец нас быстро сомнет. А с наступлением темноты они уйдут вместе с артиллеристами.
— Генерал же приказал их немедленно вернуть! — вмешался Толстунов.
— Но противник находится так близко, что если рота автоматчиков просочится к нам в тыл, она перебьет артиллеристов.
— А, тогда да! — согласился Толстунов.
— Я их сам поведу туда, товарищ комбат, — в знак согласия отозвался Рахимов.
Позвонил Курганов:
— Вы капровцев всерьез переподчиняете мне?
— Да, всерьез, товарищ подполковник. В случае чего — с тыла мне более нечем прикрывать ваши огневые позиции.
— Спасибо, дружище! Я вас понимаю, дорогой... Мои наблюдатели пусть сидят с командирами рот и взводов и докладывают мне их заявки. Пусть не стесняются. Иван Васильевич еще подбросил «огурцов».
Подполковник Курганов был самым строгим, требовательным и властным из всех командиров полков. Мы, младшие офицеры, его побаивались, но уважали за справедливость. Признаться, для меня были приятны его «Спасибо, дружище! Я вас понимаю, дорогой!», и особенно меня обрадовало его «Пусть не стесняются»...
— Огурцы! Огурцы прибыли! Огурцы прибыли! — закричал я, отдавая трубку полевого телефона дежурному телефонисту.
Бозжанов и Толстунов смотрели на меня, как на помешанного.
— Какие такие огурцы? Ты что, комбат?
— Иван Васильевич прислал.
— Какой Иван Васильевич?
— Генерал Панфилов подбросил нам снарядов.
— Фу! К бесу тебя, комбат! Я думал, что ты тронулся, — радостно улыбаясь, замахал рукой Толстунов.
— Да, я тронулся, Федор Дмитриевич. Теперь малость поддадим жару немчуре. Знаешь что, теперь я перед Горюнами огневую завесу могу поставить. Пусть попробует сунуться.
— Да постой же, расскажи толком.
— Толком я расскажу не тебе, а немцам, они скорее поймут, чем ты.
— Ну, опять ты начинаешь, — огорченно развел руками Толстунов.
Бозжанову, стоявшему в недоумении, я приказал:
— Быстро ко мне Танкова, Рахимова, Степанова, Борисова!
Толстунов мало знал лейтенанта Танкова. Я кратко рассказал Толстунову о нем и о том, как мы сегодня впервые с ним по-настоящему познакомились на поле боя — в борьбе за полосу заграждения, куда были выброшены и два взвода из роты Танкова. Я рассказал Толстунову, с каким достоинством и выдержкой лейтенант Танков вел себя на поле боя. При этом я употребил выражение: «Он культурно воевал», и эти слова рассмешили Федора Дмитриевича.
...Пришли Рахимов, Танков, Степанов и скромный Борисов.
Бозжанов вошел последним и молча козырнул, как бы говоря: «Вот, я их привел».
— Степанов! Немедленно проверьте наличие средств связи у нас и у артиллеристов. Установить связь со всеми наблюдательными пунктами командиров рот и взводов.
— Слушаюсь, товарищ комбат!
— Идите выполнять! Борисов, сколько у вас повозок?
— Двадцать, товарищ комбат.
