нам слишком большого значения. Доктор Саглуль писал, что все доминиканцы – параноики и что только благодаря этому мы и выжили. Кстати, об этом недоверии, о котором мы разговаривали. Когда мы видим в газете некролог, первое, что нам приходит в голову: «Его убили». Если пишут, что кто-то утонул, мы думаем: «Ага, его утопили». Если пишут, что кто-то повесился – «Его повесили». А все дело в том, что на протяжении нашей истории людей убивали гораздо чаще, чем они умирали естественной смертью. Это свойственное нам недоверие можно выразить словами «поймать на удочку» или «устроить западню». Тот же Саглуль рассказывает, что, когда стал директором сумасшедшего дома, он обнаружил пациентов, попавших туда задолго до 1930 года, то есть задолго до Трухильо, и все они боялись говорить о политике. Все, даже сумасшедшие, боялись, что их «поймают на удочку». Но, когда это недоверие удается преодолеть, люди впадают в другую крайность: ими овладевает желание освободиться от паранойи – свидетельство паранойи». И ты вспоминаешь, как вы с Хосе Исраэлем разговаривали о Трухильо и он сказал что-то вроде того, что диктатор боялся за свою жизнь, боялся, что его поймают на удочку. Хосе Исраэлю нравится, что ты так быстро подхватываешь местные выражения, и он с удовольствием возвращается к тому разговору. «Проведя день в нашем обществе, вы лучше поймете, что я имел в виду. К тому же речь о двух людях, которых вы себе представляете, – о Трухильо и о Балагере. Дело было в конце 50-х. Трухильо загнали в угол внутренняя и внешняя оппозиция, последствия дела Галиндеса, Мёрфи, де ла Маса, к тому же американцы его больше не поддерживали. Представьте себе сцену: в лифте едут Трухильо и Балагер. Трухильо целиком погружен в свои мысли и, задумавшись, проводит рукой вокруг себя, вокруг своей шеи и восклицает: «Я верю только в это, больше ни во что!» То есть – убиваешь ты или убивают тебя. Это была его философия, которой он обосновывал все свои действия». Хосе Исраэль провожает тебя до стойки портье, чтобы узнать, звонил ли тебе кто-нибудь. Да, три человека. Ты протягиваешь ему бумажки с их именами, и он внимательно их читает: Хосе Ривера Макулето, Данте Лафорха Кампс, Люси де Сильфа. Он улыбается и переписывает их на бумажку, которую вытаскивает из кармана пиджака. Возвращает тебе записки и советует встретиться с Люси де Сильфа, в прошлом женой Сильфы, которая наверняка хорошо знала Галиндеса, когда тот жил в Нью-Йорке. Два других имени ему неизвестны, и он должен узнать, что это за люди. «Меня хотят поймать на удочку?» – «Не исключено». Завтра утром ты хочешь сходить на улицу, названную в честь Галиндеса, и тебе удается уговорить Хосе Исраэля отпустить тебя одну: ты отправишься на такси. А потом, оставшись одна в номере, отыскиваешь среди своих бумаг статью Паласона и перечитываешь ее, пытаясь проанализировать с разных точек зрения – с точки зрения людей, присутствовавших на сегодняшнем вечере; с точки зрения исследовательницы, много лет занимающейся Галиндесом; с точки зрения человека, который боится страха других. Ты выходишь на террасу и, перегнувшись через перила, видишь внизу туристов, еще не разошедшихся после ужина, где, согласно вывешенному внизу объявлению, по четвергам всегда устраивают барбекю. Этот пятачок внизу – единственное освещенное пространство на добрую сотню километров вокруг; все остальное – желтоватый полумрак, в котором теряются размытые очертания города, тот желтоватый полумрак, который ты уже видела этим вечером в больнице. Ты набираешь номер – узнать, как чувствует себя сеньор Палансон. «Знакомая, его американская знакомая». – «Сеньор Палансон спит. Ему лучше».
Белая Дама, я хлопочу, стараюсь обеспечить твое будущее, а ты изволишь гулять не пойми с кем! И для чего? Чтобы тебя обрюхатил какой-нибудь отвратительный кот с розовой мордой и ты родила от него с кровью и болями, как в прошлый раз, когда ты гуляла с Геркулесом доньи Венесианы. Неужели ты забыла, как он тебе чуть глаз не выцарапал. И если окотишься, то и не думай являться ко мне со своим: здесь не будет больше ни одной кошки, даже если это твои дети. Я позволил тебе гулять и рожать, ты – единственная принцесса в моем котячьем царстве, которой это дозволено. И только потому, что ты – моя любимица и я хочу, чтобы ты приносила мне внуков, но не постоянно же, Белая Дама! Я не просто стар – я скоро умру, и кто тогда будет обо всех вас заботиться, глупышки? Ну что же вы молчите, дурочки? Просто вы не знаете, что я ввязался в очень, просто очень опасную историю, и только для того, чтобы обеспечить ваше будущее, – будущее не только Белой Дамы, но всех вас. Когда старик Вольтер умрет, вас отсюда метлой выметут, и хорошо еще, если метлой, а не пулями; вся эта шпана заявится и устроит на вас охоту. Что вы скажете насчет «Парке дель Буэн Амиго»? Разве вы не об этом мечтали? Уж там-то с вами будут обращаться, как с принцессами, и пока вы живы, ни в чем не будете нуждаться. Конечно, там вам придется соблюдать определенный порядок, там вы не будете своевольничать, как у меня. Вспомните, что вы устроили на днях, и только потому, что испугались грозы? Но «Парке дель Буэн Амиго» – это только если я умру. А пока я жив и в состоянии кормить вас и убирать за вами или, в крайнем случае, есть сам и содержать себя в чистоте, мы переберемся в «Хартли», приют для престарелых, где очень красиво. Он находится в старинном колониальном доме, и там живут старики, богатые, как египетские фараоны, и, как египетские фараоны, погребенные в этом здании вместе со своими любимыми животными. Однако смотрите, в оба смотрите – старый Вольтер очень терпелив и добр, но и у него терпение может лопнуть, как у любого человека, и ведите себя примерно, а то вам же плохо будет. И в первую очередь это относится, Белая Дама, к тебе: тебя я люблю больше всех, и ты первая можешь отправиться в изгнание. Вот лишу тебя права сидеть на столе и засуну в холодильник, чтобы ты узнала, как выглядит кошачий ад. Я готов сам себе вырвать язык за эти слова, но ты вынуждаешь меня произносить их, когда с таким пренебрежением относишься ко мне и слушаешь только зов своего тела.
– Вы молитесь, дон Вольтер?
– Нет, я учу этих непослушных кошек уму-разуму.
– А слышится, будто вы молитесь, словно священник молитву читает.
– Слышится то, что хочется услышать. И если бы вы не высовывались до пояса из окна, а убрались туда, где находится другая часть вашего тела, я мог бы спокойно разговаривать со своими кошками и не думать, что соседи за мной подглядывают.
– Это я-то подглядываю? Просто вы не говорите, а причитаете.
– А вы гавкаете.
И дон Вольтер шумно захлопнул окно, после чего крик Раздраженной соседки стал звучать приглушенно.
– Что с этим сумасшедшим стариком? У него настроения меняются одно за другим, как каналы в телевизоре.
Чертова пьянь, чертова пьянь, от тебя вечно разит потом, всякой дрянью, и жрешь ты говно всякое, недоносок несчастный, дерьмо чертово. Дон Вольтер возмущался в полумраке комнаты, а кошки не обращали на него никакого внимания: Белая Дама, облизав лапу, спокойно проводила ею за ухом, не разделяя волнения хозяина. «Нельзя так волноваться, со мной может что-нибудь случиться», – и с этими словами он вышел из столовой; Белая Дама тут же прекратила умываться и отправилась следом за ним. Слегка приоткрыв створки жалюзи, дон Вольтер снял туфли и неуверенными шагами подошел к кровати и улегся, застыв неподвижно, словно положенное на подушку перо. Белая Дама тут же последовала за ним и, втянув носом воздух, решила, что лучше всего свернуться клубочком под боком у хозяина; другие кошки в полумраке столовой искали себе место, где прикорнуть, подумать о своем, вылизать шерстку или поиграть с тенями, которые были видны только им. Одной рукой старик прикрыл глаза, а другой поглаживал свернувшуюся рядом кошку, которая довольно жмурилась при каждом его прикосновении.
– Хочешь, Белая Дама, я спою тебе какую-нибудь песню из тех, что ты любишь? Обещай мне, что ты не будешь больше убегать и расстраивать меня. Скажи, что это в последний раз. Послушай, что я тебе спою:
Дон Вольтер пришел в такое возбуждение, что стал дергать ногами и руками в такт песенке, напугав кошку, которая вскочила и отправилась искать более спокойное место. Старик успокоился и, протянув руку туда, где лежала кошка и не обнаружив ее, приподнялся на локтях, обводя глазами комнату.
– Куда ты делась, Белая Дама? Иди ко мне, иди, я спою тебе что-нибудь спокойное.
Но животное не только не вняло зову, но и вообще покинуло комнату, повергнув дона Вольтера в грусть. Губы его чуть шевелились, пока он еле слышно мурлыкал сам себе грустную песенку. Он так
