Ее смех дробно рассыпался в темноте спальни.
– Тебя возбуждает то, что ты занимаешься со мною любовью здесь, в доме твоей матери, не так ли? Запретный плод. А где она сама?
– Отправилась вверх по реке, навестить друзей. Ее не будет еще с неделю. И ты можешь быть моей гостьей, когда только вздумаешь. – Он припал губами к ее груди, покусывая и теребя соски, и она прижала его к себе еще крепче, запустив пальцы в пышную шевелюру. Она страстно желала иметь дитя, его дитя, но слишком опасалась далеко идущих последствий подобной смелости и, заботясь о себе, предпринимала все необходимое, чтобы не забеременеть.
– Она против меня, не так ли? – неторопливо напомнила Лестина, откинувшись на отделанные кружевами подушки.
– Она знает о тебе и терпит в качестве моей любовницы, – отвечал он, не сводя с нее темных, окаймленных пушистыми ресницами глаз.
– Цветная девка, которую держат для утешения молодого шалуна? Значит, все по-прежнему в ее руках и она помыкает тобою. – Лестине пришлось сдержаться, чтобы голос не выдал жгучей ненависти, которую она испытывала к этой чопорной высокомерной леди, хоть и видела-то ее лишь однажды и издали. Все темные стороны характера Адриена были порождены и даже взлелеяны мадам Ладур – в этом Лестина нисколько не сомневалась.
– Никто мной не помыкает! – рявкнул он и больно ее ущипнул.
– Перестань! – ударила его Лестина. – Или я сию же секунду встану с этой кровати, отправлюсь домой и ты не увидишь меня несколько дней.
– Прости, – принялся он каяться, в шутку подражая маленькому обиженному мальчику – уловка, к которой она не могла остаться равнодушной. – Всякий раз, как ты напоминаешь мне о мамочке, я схожу с ума.
– Именно поэтому мы сегодня явились сюда? Чтобы ты мог досадить ей! Это ведь ее кровать? Как гадко с твоей стороны. – В ее усмешке проскользнуло нечто дьявольское. Эта кровать, эта комната его матери, и он затащил сюда цветную – что переходит все границы! Стоит ли удивляться, что сегодня он так пылок! Нет ничего более возбуждающего, чем запретная любовь, подогретая гневом отчаяния и жаждой мести.
– А как же домашние слуги? – тихо спросила она, не прекращая своих чувственных ласк и ощущая, как поднимается и твердеет его плоть.
– Я дал им свободный день.
– Но кровать? Она же будет вся смята.
– Я скажу, что решил спать здесь, чтобы охранять мамины драгоценности.
«А он хитер, – подумала она, – мой дикий, развращенный мальчик с нежной белой кожей».
Влечение охватило ее. Она обожала его, желала его, упивалась им, пустив в ход все свое искусство, чтобы привязать его к себе, добровольно принося себя в жертву. Скользя по его телу, словно жрица Дума- баллы Змеи, неистовая и бесстыдная, словно воплощение Иезили-Фреды-Дагомеи, лесной богини любви, она своими губами и пальцами доводила его до беспамятства, обвиваясь вокруг него так, что он забывал обо всем на свете.
«Это просто чудесно, что дяде Седрику понравились Уоррен с Элизой, – писала Кэтрин в очередном длинном послании миссис Даулинг, одном из тех, что ждали своего отправления по прибытии корабля в Новый Орлеан. – Он всегда так нервничает, когда я с кем-то знакомлюсь, но, кажется, к ним он весьма расположен. Было бы ужасно, если бы он невзлюбил их: они такие дружелюбные и всегда готовы помочь. Последняя часть путешествия прошла просто замечательно, и все благодаря им. Мы играли в настольный теннис, слушали пианистов в салоне (по крайней мере, мы с Элизой – пока Седрик с Уорреном играли в карты) и обедали и танцевали по вечерам. Сегодня – последний вечер перед тем, как мы пристанем к берегу, и состоится большой костюмированный бал. Элиза скоро зайдет ко мне, чтобы обсудить мой наряд. Это не так-то просто, ведь под рукою есть только то, что я взяла с собою в путешествие. Когда делались покупки, я и не думала о подобных вещах. Никто меня не предупредил. Жаль, что я не познакомилась с Элизой еще в Англии. Она прекрасно разбирается в таких делах. Даже лучше, чем миссис Прентис».
Был тот редкий час, когда Кэтрин могла уединиться у себя в каюте и заняться корреспонденцией – между дневным чаем и подготовкой к вечерним увеселениям. Она обещала писать миссис Даулинг, Бет Карпентер и миссис Прентис, с которой хотела обмениваться всеми новостями. До недавнего времени она относилась к этим обязательствам спустя рукава – сначала из-за болезни, а потом из-за полной занятости в обществе Уоррена и Элизы.
Девушка расположилась в маленьком кресле возле бюро, чувствуя под собою легкое покачивание палубы и бессознательно вслушиваясь в суету корабельной жизни. Проведя кончиком пера по губам, она невольно улыбнулась при мысли о молодом американце. Ей приятно было его общество, его шутки, почтительное и свободное обращение, – и все же она не думала, что влюбилась. Правда, она слишком мало знала мужчин. И по каким признакам она могла бы понять, что влюблена?
Ее тревожило то возбуждение, которое она испытывала при его появлении – будь то за столом в кают- компании, на палубе или в бальной зале, и тот приятный трепет, что охватывал ее, когда он касался ее руки или обнимал за талию во время танца. Но была ли это любовь? То самое необузданное чувство, что с таким восторгом описывают поэты? Кэтрин затруднялась сказать. Она ожидала чего-то большего: безоглядного влечения, когда ей захочется принадлежать ему телом, мыслями, даже самой душой – до конца своих дней. Конечно, она погрустит, если придется навсегда расстаться с Уорреном, но это не повергнет ее в отчаяние. Да и с его стороны был лишь легкий флирт да обычные дружеские чувства.
Стук в двери каюты прервал ее размышления. Она ответила, и перед нею предстала Элиза во всем великолепии карнавального наряда.
– Ах, как чудесно ты выглядишь! – воскликнула Кэтрин, всплеснув руками. – Ты просто прелесть! Как тебе это удалось?
Элиза просияла и закружилась перед зеркалом, висевшим на стенке каюты.
– Запросто, моя милая. Я давно набила руку на таких вещах. Накинула шаль, завязала волосы узлом на затылке, воткнула в них розу, выбрала серьги побольше, и voila[8] – я уже цыганка!
