верил уликам и очевидцам; его не убеждали пробы краски, микроскопические ворсинки, фотороботы и компьютерные распечатки. Его сила была в другом. Угроза, шантаж, надежная сеть осведомителей. Чуть- чуть поддать жару – и крысы зашевелятся. Подстроив ловушку, надо только вовремя закрыть дверцу. Рано или поздно твой герой себя проявит. Только, боялся Голд, это будет скорее поздно, чем рано. А он не мог позволить себе роскоши ждать. Слишком много людей требовали от него быстрых результатов. И, он знал, в дальнейшем их число будет только расти.
А времени совсем не оставалось.
Ровно в семь тридцать в кабинет ввалился член Городского совета Харви Оренцстайн в сопровождении трех помощников с хмурыми и серьезными лицами.
– Вас что, мама не научила стучаться? – проворчал Голд.
Замора немедленно продрал глаза, чуть не свалившись со стула, и, часто мигая, огляделся.
– Вот видите, ребенка разбудили, – ехидно вставил Оренцстайну Голд.
– Лейтенант, – начал Оренцстайн, – в двенадцать я назначил у себя пресс-конференцию. Мне бы очень хотелось, чтобы вы там выступили.
– Грешникам в аду тоже хочется холодной водички. Но это вовсе не означает, что им дадут напиться.
– Тогда доложите мне, как продвигается расследование.
– Если я и буду что докладывать – а я и не подумаю – о результатах следствия, каковых просто нет, то сделаю это через официальные каналы полицейского управления.
Оренцстайн закипал.
– Так что, черт возьми, я должен говорить прессе?
Голд улыбнулся.
– Сэр, это ваше личное дело.
Замора хмыкнул.
– Нет, вы только посмотрите, – брызгая слюней, распалялся Оренцстайн, – народ хочет знать, чем занимается полиция, чтобы положить конец убийствам!
Голд улыбнулся еще ласковее.
– Народу вы можете сказать, что в течение дня мы будем допрашивать подозреваемых.
Оренцстайн, помедлив, спросил:
– Это правда?
– Истинная.
– Вы что, хотите сказать, что нет даже примет убийцы?
– Разве что удастся разговорить эту собачку. – Вздохнул Голд, положив на стол одну из фотографий. – Она пока единственный свидетель. Все остальные видели его только со спины, с довольно далекого расстояния. Он, как призрак, растворяется в ночи. Фактически мы даже не знаем, один ли это человек. Их может быть сотня. Хотя мне кажется, что убийца действует в одиночку.
Оренцстайн замотал головой.
– Быть того не может!
Голд улыбнулся в третий раз.
– Сэр, а шли бы вы куда подальше.
Оренцстайн стоял в растерянности. Он украдкой поглядел на помощников и сел, почти вплотную придвинувшись к Голду.
– Лейтенант, зачем разговаривать в таком тоне? Мы могли бы вместе заниматься этим вопросом. Ведь у нас одна и та же цель!
– Не уверен. Чего, например, хотите вы?
– Естественно, чтобы убийца был задержан.
– Любопытно. А я-то думал, что вы хотите стать мэром.
Оренцстайн, казалось, не заметил колкости.
– Джек, можно я буду называть вас Джеком?
– Вы это только что сделали.
– Джек, многие считают, что Гунц чересчур затягивает дело.
Голд хотел возразить, но Оренцстайн продолжал:
– Отношения Гунца с национальными меньшинствами складываются не лучшим образом. Он унижал испано-говорящих полицейских, его репутация среди черных – чудовищная; он отталкивает женщин сальными шуточками, он примитивный расист, с ним все понятно. И за это расследование он взялся без особого рвения. А почему? Жертвами все время оказываются евреи, а Гунц – антисемит, ясно как дважды два. – Оренцстайн для пущей важности выпрямился. – Ко всему этому делу до последнего момента не относились достаточно серьезно, покуда на улицах не появились трупы евреев, а международная печать не вынесла его на первые полосы. И мы оба знаем, что было множество предупреждений. А сколько человек задействовал Гунц? Двадцать? Всего-то?! Но это же возмутительно! Это преступно! – Оренцстайн опять наклонился к Голду: – Джек, Гунца необходимо выставить в истинном свете! Такой человек – и шеф полиции здесь, в Лос-Анджелесе, где столько евреев! Это просто безнравственно! Я очень рассчитываю, что ты поможешь мне выдворить его с этого поста. Так будет лучше для всех. – Он склонился еще ниже. – Мы должны это сделать во имя нашего народа! Голд долго медлил с ответом. Он аккуратно сложил фотографии, смел со стола крошки и сахарную пудру, выбросил стаканчик из-под кофе. Потом раскрыл руку и начал поочередно загибать пальцы.
– Во-первых, – произнес он, – если кто и недооценил опасность ситуации, так это не Гунц, а я.
Он загнул следующий палец.
– Во-вторых, сегодня в шесть утра Гунц дал в помощь следствию еще сорок человек. Невзирая на мои возражения, смею добавить. Итого, уже шестьдесят. В-третьих, пожалуй, нет другого человека, который так же сильно ненавидит Гунца, как я. Он, конечно, фанатик. Но в полиции трудно сыскать человека без предрассудков. Откуда, по-вашему, нас набирают? Из воскресной школы? Как вам известно, нет среди кандидатов в полицейскую академию и лауреатов Нобелевской премии. В-четвертых, вы мне отвратительны куда больше, чем Гунц. Вы явились, размахивая флагом Израиля, произносите громкие речи о
Воцарилась гробовая тишина. Слышно было только попискивание компьютера с нижнего этажа. Помощники безмолвно таращились то на Голда, то на Оренцстайна.
Оренцстайн медленно поднялся, одернул пиджак. В его тихом голосе звучала угроза:
– Человеку с вашей репутацией лучше бы не наживать новых врагов.
– Человеку с моей репутацией уже нечего терять. – Голд передернул плечами. – А теперь попрошу вас закрыть за собой дверь.
Оренцстайн в сопровождении помощников мрачно вышел в коридор. На пороге обернулся, многозначительно подняв палец.
– Я вам этого не забуду!
– В чем и не сомневаюсь, – рассмеялся Голд. – Ничуть.
Оренцстайн с силой хлопнул дверью. Замора, давясь от хохота, что-то быстро записывал в блокнот.
– Ну просто черт меня побери!
– Что? – переспросил Голд.
– Не фильм, а конфетка! Просто черт побери! – Он взглянул на Голда. – Как ты думаешь, я не слишком молод для твоей роли?
– Салага! А почему бы тебе не сыграть самого себя?
– Нет, не выйдет. Роль уж больно хиловата. А мой режиссер этого не любит.
Голд встал и потянулся за пиджаком.
– Надо же кому-то в жизни быть и на вторых ролях. Такова жизнь. Пригладь вихры. Мы уходим.
