– Мы возьмем его с собой?
– Куда?
– В Салону.
Руки его были еще протянуты. Но императрица не двинулась навстречу. Даже немного отступила к двери.
– Ни в какую Салону я не поеду.
– Как?.. Ты… не хочешь со мной? – растерянно пробормотал император, и руки его беспомощно повисли.
– Я остаюсь здесь, с моим сыном… которого убил ты, вместе со своими богами.
– Я?.. Я?..– прошептал он.
– Да, ты! Ненавистник христиан! Антихрист!
С этими словами она скрылась в комнате и заперла за собой дверь. Бион понес упавшего ему на руки императора по коридору, потом остановился – немного перевести дух. Покачал головой. Правда, императрица высказала то, что он думал, но все-таки сейчас он готов был задушить ее. Впрочем, это было лишь мгновенное чувство, и Бион тотчас устыдился его. Он вспомнил, что ведь его мать тоже могла убить кого угодно из-за сына. И уже слышал рыдания императрицы, в которых была скорбь не только матери, но, может быть, и супруги.
Ему было невыносимо слушать эти душераздирающие стенания. Он стащил императора вниз, усадил его в коляску. Но возницы нигде не было. Убежал славить нового императора, наверное. Математик сам вскочил на козлы и дернул вожжи. Мулы, почувствовав чужую руку, сначала пытались сохранить верность хозяину, но после третьего понукания покорились Биону.
Часом позже из города выехали три всадника и помчались не в гавань, а по дороге в Византии. Это был принцепс Константин с двумя самыми преданными центурионами. Константин привез императору важные сведения о заговоре Галерия и Максимиана. Но не успели они въехать в город, как услыхали шумное чествование нового императора. Кто-то из одурманенной толпы, узнав принцепса, заорал: «Смерть христианам!» Они повернули обратно и погнали, не щадя коней.
Поскольку и в столицу они мчались во весь опор, кони скоро выдохлись. На ближайшей почтовой станции Константин потребовал коней, предназначенных для курьеров, и начальник станции, еще не осведомленный о перевороте, с готовностью предоставил их в распоряжение члена императорской фамилии. На следующей станции они тоже сменили коней. Но пока выводили свежих, спутники Константина подрезали сухожилия усталых. Они не сомневались, что за Константином начнется, если только уже не началась погоня, и применили этот древний испытанный способ задержки.
Ночь они провели уже в Византии, на государственном постоялом дворе. Смертельно усталый, изнуренный пережитыми волнениями, принцепс скоро заснул и увидел очень странный сон. Ему явилась Тиха, слепая богиня судьбы, с крылышками за плечами и скипетром в руке.
– Отселе ты будешь править миром! – звонким голосом провещала она.
Приблизившись к богине, он пал перед ней на колени.
– Ты обещаешь мне это сейчас, когда к власти пришел Галерий?..– с укоризной промолвил он. – О, богиня, ты не только слепа, но и глуха!
– Выше голову, маловерный! – воскликнула Тиха.
Он поднял голову и увидел, что та, которая обещала ему господство над миром, совершенно преобразилась: крылья уже выросли почти до самой земли, на голове появился звездный венец, а на конце скипетра засверкал золотой крест.
Часть шестая
Салона, или книга утешения
40
Мой Лактанций, не осуди меня, все еще называющего тебя ритором, что, может быть, приятнее мне, как твоему старому другу, нежели тебе самому. Более того, зная человеческую природу, я не удивлюсь, если ты смотришь на свое прежнее звание с такой же неприязнью и брезгливостью, с какой мы, будучи молодыми странниками, смотрели на выброшенные нами в канаву разбитые башмаки, когда на ногах наших милостью Фортуны уже поскрипывали новые сандалии. Но и ты, мой ритор, не удивляйся, а пойми меня. Ты видишь, я тоже называю себя математиком, хотя давно уже перестал измерять обманчивые пути бесстрастных светил и ничему не веду счет, кроме еще оставшихся у меня в руке серых камешков – дней. Да, только серых, ибо розовые и красные, изумрудные и голубые, и даже черные – все проскользнули у меня между пальцев. Говорю, я стар уже, беззубым ртом своим пою лишь старые песни, да и те забываю; а учиться новым мне уже не дано. Я не имею ни малейшего понятия, мой Лактанций, какой полагается тебе титул как учителю и наставнику Криспа[228], божественного сына божественного императора Константина и божественной императрицы Фаусты. Я никогда не мог как следует разобраться в бессмертной науке многославного Нонна, которая с тех пор, конечно, пополнилась новыми немаловажными идеями.
Старость делает человека болтливым, мой друг. Я с удивлением заметил это за собой сейчас, когда сел писать тебе. Ведь я целыми неделями брожу здесь, средь солнечных портиков и замшелых стен салонского дворца, безмолвный меж безмолвных теней, с которыми разделяю теперь и дни и ночи. Однако я постараюсь взять себя в руки и последовать твоему примеру: ведь ты с такой мужественной лаконичностью и четкостью поставил передо мной свои вопросы.
Ты спрашиваешь, прежде всего, признаю ли я, что боги оказались не бессмертными? Сдается мне, мой Лактанций, будто я никогда не утверждал обратного. Боги стали мне подозрительны еще в молодости, когда я как-то раз обыскал весь Олимп и заглянул за тот серебристый полог тумана, который всегда скрывает священную вершину, если смотреть на нее снизу. Я осмелился забраться выше предела, до которого добираются в поисках пищи лишь самые упрямые козы; ценой многочисленных ссадин, царапин и синяков я вскарабкался туда, где, как утверждают Гомер и Гесиод, в сладостном безделии проводят дни свои олимпийцы, управляя вселенной ради забавы. Так вот, мой Лактанций, я не нашел там ничего, кроме лысых скал да скудного снега, по которому прыгали странной породы блохи. После такого, приобретенного еще в
