девятнадцатого века, а Рим — это не Тифлис.
Маурицио не отвечает. Я начинаю нервничать. Встаю и подхожу к окну. После некоторого молчания за моей спиной раздается голос Маурицио: — Наверное, мне и в самом деле придется обойтись без твоей помощи.
Я резко оборачиваюсь: — Но почему? — Потому что ты не годишься для работы над таким фильмом.
— Причина? — Причина в том, что ты не такой, как мы.
— Мы? — Да, мы — члены группы.
— А какие же вы? — Мы — революционеры.
Еще одно доказательство (если в этом вообще есть нужда) моей закомплексованной неполноценности по сравнению с раскрепощенной полноценностью Маурицио. Вообще-то я не считаю себя революционером; бунтарем — да, революционером — нет; различие тонкое, но существенное. Однако я не был бы закомплексованным 'униженцем', если бы, в который уж раз за стигнутый врасплох, тут же не принимал бы шкалу ценностей очередного раскрепощенного 'возвышенца'. Удивленный и слегка обиженный, говорю: — Но, Маурицио, ведь я тоже революционер.
Почему-то жду, что Маурицио разразится диким хохотом. Но Маурицио не смеется.
— Нет, Рико, — произносит он медленно, — ты скорее противоположность революционера.
— То есть? — Ну кто может быть противоположностью революционера, как не буржуй? Ну вот, я опять 'снизу', а все из-за этого развязного словечка 'буржуй', произнести которое первым у меня не хватило духу.
Как быть? Отрицать, что ты буржуй, — жест, достойный 'ущемленца'; кичиться этим — тоже вполне под стать 'ущемленцу' (не говоря о том, что это явно не вязалось бы с моим недавним утверждением, будто я революционер). На самом деле мне следовало бы взять это словечко щипчиками здравого смысла и растворить его в кислоте строгой, невозмутимой критики. Но моя тупоголовая горячность снова берет свое. Как разъяренный бык, я бросаюсь с опущенной головой на красную тряпку, которой Маурицио размахивает перед моим носом: — Никакой я не буржуй! Далее следует такая забавная перепалка: — Нет, Рико, ты буржуй.
— А я тебе говорю, что нет. Есть вещи, в которых я твердо уверен, — как, например, о том, что я не буржуй — И тем не менее ты буржуй.
— Да нет же, Маурицио, клянусь тебе.
— А что это тебя так коробит? — Меня коробит все, что не соответствует истине.
— То, что тебя это коробит, как раз доказывает, что ты буржуй.
— С чего ты взял? — С того, что настоящий буржуй не переносит, когда его называют буржуем.
— Возможно. Только я не чувствую себя буржуем. Почему я должен говорить то, чего не чувствую? — Хорошо, тогда скажи, кто ты по-твоему.
— Я интеллигент.
И снова, сам не пойму отчего, я жду, что Маурицио рассмеется мне в лицо. Но нет, Маурицио и на сей раз не смеется. Он принадлежит к тому невозмутимому поколению, которое придает значение не самим идеям, но их способности автоматически помещать тех, кто их исповедует, 'сверху', а тех, кто им препятствует, — 'снизу'. Сдержанно он отвечает: — Интеллигент? Вот-от. Значит, буржуй.
— Интеллигент не значит буржуй.
— Интеллигент — значит, буржуй.
— Нет, не значит.
— Значит, Рико, значит.
— Если интеллигент значит буржуй, то ты буржуй в квадрате: как выходец из буржуазной среды и как интеллигент.
Я так доволен своим ходом, что, напыжившись, несколько мгновений сижу не дыша, пораженный собственной смелостью. Однако все кончается ничем, потому что Маурицио отвечает совершенно спокойно, с налетом любопытства и скрытой уверенности, настолько скрытой, что ей даже неловко обнаружить себя: — Верно, я из буржуазной среды и по праву могу считать себя интеллигентом. Но я не буржуй и не интеллигент, потому что я революционер.
— Да на каком основании? Только потому, что вместе со своими сокурсниками создал так называемую группу и разглагольствуешь с ними о политике? Говорю писклявым, срывающимся голосом. Чувствую, что по уши увяз в трясине, и пытаюсь сам себя вытащить за волосы. Маурицио отвечает: — Нет, Рико, революционер — это просто-напросто тот, кто сумел перековаться.
— Перековаться во что? — В революционера.
— Значит, ты и другие члены группы сумели перековаться? — Да О, как много мне хочется сказать! Например, что 'возвышенец' никогда не перековывается, да ему это и не нужно вовсе: он всего лишь переходит от одного состояния возвышенности к другому. Что и словечко-то это — 'перековаться' — вполне под стать другому такому же — 'буржуй': удобное оружие, если пользоваться им со знанием дела и в нужный момент. Да и мало ли что еще! Но что бы я ни говорил, все равно останусь безнадежным 'униженцем', будь я хоть семи пядей во лбу. Впрочем, известно, что ум и унижение вечно ходят парой. Все кончается тем, что я говорю именно то, чего как раз говорить не должен: — Откуда ты знаешь, может, я тоже перековался в революционера? — Судя по твоему сценарию — нет.
— Интересно, какой же у меня сценарий? — Контрреволюционный.
— Что же в нем контрреволюционного? — Все.
— Ах вот как. Слишком громко сказано, это еще нужно доказать.
— Ну, возьмем, к примеру, то, что Родольфо и Изабелла отказываются прикончить мошенника- антиквара.
— Так ведь и в твоем с Флавией наброске Родольфо и Изабелла не стали убивать мошенника- антиквара.
— Да, но не из жалости, не из политической незрелости, не от ужаса кровопролития и так далее и тому подобное, как в твоем сценарии.
— А из-за чего же тогда? — Из тактических соображений.
— А что, разве Родольфо и Изабелла не могут испытывать жалости? — Нет, не могут.
— Почему? — Потому что революционерам не свойственно испытывать жалость к предателям и тем более действовать, а точнее, бездействовать из жалости. Знаешь, о чем говорит эта твоя жалость, с которой ты так носишься? — О чем? — О том, что на самом деле ты воспринимаешь группу из фильма, а следовательно, и нашу группу, послужившую ее прообразом, как сборище маменькиных сынков, трусливых и безобидных, которые решили поиграть в революционеров.
— Это не так.
— Так, так.
— Нет, Маурицио, я просто хотел по-своему осмыслить положение вашей группы.
— И каково же, по-твоему, это положение? — Ну, это как положение человека, который твердо намерен совершить, но пока еще не совершил… экспроприацию.
И снова я горжусь собой. Аи да я, аи да молодец! И сно ва Маурицио невозмутимо удерживается 'сверху' и отвечает совершенно спокойно: — Верно, мы еще не совершили экспроприацию. Но это не имеет значения. Все равно ты должен был отразить истинную природу нашей группы.
— В чем же, по твоему мнению, заключатся истинная природа вашей группы? — Истинная природа нашей группы в том, что она представляет собой группу профессионалов, а не сборище маменькиных сынков. Что делают профессионалы? Они собираются вместе, чтобы разработать и осуществить некий проект. Проект не удается, как это случилось в сюжете нашего фильма. Ладно. В следующий раз получится. Тем временем группа не распадается, не отказывается от борьбы, не отходит от революционной деятельности. Наоборот, она пытается обнаружить ошибку, из-за которой рухнул весь проект. Поэтому в нашем наброске повествование действительно ведется закадровым голосом, как и в твоем сценарии, но в голосе Изабеллы, дающей на заключительном собрании группы отчет о срыве экспроприации, нет ни уныния, ни печали. По нашему замыслу, чтение отчета — холодное, отрешенное, научное — явилось бы подходящим комментарием к фильму. А уж о ностальгии по героической молодости и речи быть не может! Странно! Правду о группе Маурицио, несомненно, сказал я. Маурицио же вольно или невольно утверждает
