Очередная ловушка! Уже четвертая! — Значит, у тебя достаточно долларов, чтобы внести взнос именно в них. Поздравляю! Рико, тебя раздавили! Расплющили! Растерли! Как таракана! Как вошь! Хотя ты и есть вошь, и не потому, что законно вложил твои потом и кровью добытые сбережения, а потому, что дал слабину перед Маурицио. Потому что, как всегда, моментально распластался с задранными лапками 'снизу'. Маурицио встает.
— Вот что, давай так. Ты продаешь свои облигации или меняешь доллары и передаешь мне всю сумму, ну, скажем, через недельку, в итальянских лирах. Я тем временем ставлю в известность группу, и мы назначаем дату собрания.
— А что я буду делать всю неделю? Могу продолжать работу над сценарием? — Конечно, можешь. Само собой разумеется, в соответствии с той линией, которую мы сегодня наметили.
— А как насчет режиссуры? Мы уже в коридоре. Маурицио идет впереди, не обращая на меня никакого внимания; а я суетливо поспеваю за ним, как перепуганный щенок.
— Рико, насчет режиссуры ничего не могу тебе обещать. Это не от меня зависит.
— Да ладно тебе! Ведь отец Флавии — один из спонсоров фильма. А Флавия — твоя невеста.
— И что из того? — То, что ты вправе предложить меня в качестве режиссера.
Он не говорит ни 'да', ни 'нет'. Еще бы, ведь он 'сверху' и намерен удерживать меня 'снизу'. Одной рукой Маурицио открывает дверь, а второй — страшно сказать! — он, этот двадцатитрехлетний сосунок, треплет по щеке меня, тридцатипятилетнего мужчину. Покровительственно-великодушным тоном он изрекает: — Занимайся своим делом. И не забудь о долларах. Желаю удачи. Пока! Дверь закрывается. Я опрометью бросаюсь к туалету, рывком распахиваю дверь, подбегаю прямо к унитазу, молниеносно расстегиваюсь, резким движением достаю 'его' и мочусь, широко расставив ноги. Все это время я сдерживался из-за моей всегдашней стеснительности, сковывающей меня в присутствии Маурицио. Светлая, почти прозрачная струя, толщиной с веревку, врезается в фарфоровый овал и заливает его с обеих сторон, прежде чем низвергнуться вниз, где уже пузырится белесая пена. Теплый, немного терпкий запах мочи достигает моих ноздрей. Пока мочусь, поддерживаю на ладони 'его', мошонку и прочее; рукой и взглядом оцениваю их вес и размеры. Да, тот, кто поигрывает подобным прибором, не может быть заурядным никчемушником, каких пруд пруди. И уж тем паче неудачником, мямлей, моральным и умственным импотентом. Когда держишь на ладони пару этаких бубенцов и увесистый елдак, это не может не бодрить, не придавать смелости, не вселять уверенность. Словно возбудившись моим довольством, 'он' горделиво надувается, наливается кровью, намекая тем самым, что хоть и лежит на ладони, но уже готов 'задымиться'. Головка выпирает изпод кожи, выпуклая и округлая, слегка притупленная над выпуклостью и выступающая конусом. Кожа на самом кончике разлипается и заголяет разрез канала, странным образом напоминающий крохотный розовый глазок новорожденного поросенка. Спору нет, природа щедро наделила меня непревзойденными причиндалами; без ложной скромности я могу похвастаться небывалым половым органом, единственным в своем роде по размерам, чувствительности, готовности, мощи и стойкости. Все это, конечно, так. Вот только, только, только…
Стою и смотрю на 'него'. Внезапно накопившаяся ярость вырывается наружу: '- Выходит, Маурицио, этот мальчишка, плюнь да разотри, опять 'сверху', а я опять 'снизу'. Как же так? А? Говори, злодей, как же так?' На столь грубое обращение 'он' отвечает елейным голоском с деланным изумлением: '- Как же так? Понятия не имею, ей-ей. И вообще, я что — то не улавливаю связи между мной и твоим чувством неполноценности перед Маурицио'.
Сдавливаю 'его', давая тем самым понять, что не шучу.
'— Не заливай, — сатанею я. — Если хочешь знать, я накрепко застрял 'внизу' именно…благодаря твоим отупляющим размерам, твоей дурацкой готовности, твоей несуразной потенции.
— Да что на тебя нашло? Ты, часом, не спятил? — Не беспокойся, не спятил. Что на меня нашло, говоришь? То, что Маурицио извечный 'возвышенец', а я безнадежный 'униженец'. И виноват в моей униженности ты, и только ты. Член у Маурицио, возможно, не такой бугай, как ты, зато этот мальчишка куда могущественнее меня. Что и говорить, ты чемпион, колосс, монумент, я мог бы выставлять тебя напоказ в каком-нибудь балагане и заколачивать кучу денег. Только за это твое чемпионство я расплачива юсь унизительным, гнусным, постоянным чувством неполноценности. Каждый мной понукает, перед каждым я склоняю голову, такой легкоранимый, боязливый, чувствительный, раздвоенный, податливый. Так кто же во всем этом виноват? Кто, я тебя спрашиваю?' Теперь 'он' молчит. У 'него' такая манера, малодушная и лицемерная, не отвечать на обвинения, когда уже не отвертишься. Встряхиваю 'его' и говорю: '- Ну, отвечай, каналья, чего притих? Отвечай, злодей, защищайся хотя бы. Что ты скажешь в свое оправдание?' Продолжает молчать. Однако под действием моей злобной яростной встряски — так трясут за плечи провинившегося, требуя, чтобы он по крайней мере признался в содеянном, — 'он' вместо ответа ускоряет эрекцию. Такая у 'него' манера, низкая и коварная, парировать мои обвинения.
Из уже толстого, хотя все еще развалившегося на ладони, вроде умирающего кита, выброшенного на пустынный песчаный берег, постепенными, почти неуловимыми толчками 'он' становится на моих глазах неохватным; медленно, как дирижабль, отдавший швартовы и воспаривший в воздухе, прежде чем отправиться в полет, 'он' приподнимается, падает на полпути и снова поднимается. Опускаю поддерживающую 'его' руку: на этот раз 'он' не падает. Кряжистый и полновесный, словно молодой дуб, со вздувшимися венами, похожими на пустившие корни вьюнки, с уже расчехленной наполовину головкой, лоснящийся и темно-лиловый, 'он' завис впереди меня, нелепо и капризно вздернув самый кончик кверху, почти на уровень пупка.
Не трогаю 'его': пусть покачается на весу, заодно и сил наберется. Поворачиваюсь и долго рассматриваю себя в узком зеркале, висящем в глубине туалетной комнаты. В полумраке вырисовывается неправдоподобное, уродливое отражение силена с помпейской вазы: лысая башка, надменная ряшка, выпяченная грудь, короткие ноги, а там, под брюхом, — 'он', сбоку припека, даже цвета — и то другого, как будто подлетел невесть откуда на легких крылышках, а насмешливый божок возьми да и припечатай его к моему паху. Сердито я настаиваю: '- Мошенник, негодяй, ты будешь отвечать?' Нет, 'он' и не собирается, упорствуя в своем напыщенном, полнокровном молчании. 'Он' плавно раскачивается, точно концентрируя силу воли в подобного рода девитации. В сердцах я наношу 'ему' удар ребром ладони, как заправский каратист: '- Отвечай, каналья!' От неожиданного удара 'он' летит вниз, но тут же подпрыгивает, не издав при этом ни звука. Головка, казалось, до предела налилась кровью; медленно, но верно она полностью выбирается из кожаной оболочки, как спелый каштан из кожуры. Я не унимаюсь: '- Тебе известно, во сколько ты мне обходишься? В пять миллионов. Да-да, из-за тебя, из-за этого непреодолимого чувства неполноценности, которым я обязан твоему навязчивому присутствию, мне придется выложить пять миллионов!' Молчит как рыба. Даю 'ему' еще одного леща, потом еще и еще.
'— Будешь отвечать? Неужели не ясно: если б Маурицио не чувствовал, что я не просто 'ущемленец', каких тринадцать на дюжину, если бы он чувствовал, что я говорю с ним всерьез, то не запросил бы пять миллионов в качестве доказательства моей преданности революционному делу. Ему достаточно было почувствовать, что я говорю на полном серьезе, без дураков, как полноценный 'возвышенец', вроде него самого. Но даже если без этих пяти миллионов так или иначе нельзя было обойтись, виноват все равно ты, потому что я не смог ответить ему безоговорочным отказом. Ты виноват, понятно? 'Ущемленец' не может отказать 'возвышенцу', как чурбан не может возразить топору. Так вот, по твоей милости я и есть трухлявый, никудышный чурбан'.
И снова ответом мне наглое молчание. Тут уж, вне себя от бешенства, я принимаюсь отвешивать 'ему' пощечины.
Именно пощечины, какими потчуешь порой бесстыжего проходимца, отвечающего нахальным молчанием на справедливые обвинения. Методично и в то же время яростно нахлестываю 'его' справа и слева, справа и слева, приговаривая: '- Ну говори, каналья, говори!' От непрерывных оплеух 'его' неистово швыряет из стороны в сторону так, что 'он' багровеет, словно от апоплексического удара. Я лупцую 'его' с прежним жаром, хотя в сознании уже забрезжила смутная догадка, что, будучи мазохистом, 'он' вполне может получать удовольствие от оскорблений и затрещин. Еще несколько шлепков, еще несколько крепких словечек, вроде 'канальи' (первые отпускаются не так сурово и точно; вторые произносятся менее решительно, скорее вяло и томно), — и я чувствую, что 'он' вот-вот ответит. И отвечает: исподтишка, по- предательски, совершенно в своем духе; этого и следовало ожидать. Короче, до меня вдруг доходит, что вместо ответа 'он' собирается кончить прямо-таки у меня под носом, вопреки всякому моему желанию, в
