преподавательской работе. Но там была только теория — практику мне пришлось проходить здесь. Вот уж чего никогда не забуду!.. В первой же атаке огонь противника прижал нас к земле на одной высотке. Все, кроме меня, лежали в грязи, подгребали к себе каждый комочек земли, чтобы спастись от пуль. А я стоял на высотке во весь рост и осматривался. Это было поразительно, Капа! Все происходило, как в учебниках. Я видел, как пошла во фланговую атаку соседняя рота — пошла именно так, как учили в Форт-Худе. Вероятно, я сейчас не рассказывал бы все это, если бы один из сержантов не бросился мне под ноги и не свалил на землю. «Прошу прощения, сэр! Если вы хотите, чтобы вам отстрелили задницу, это ваше личное дело, но вы привлекаете огонь на всех остальных». Надеюсь, вы не допустите подобной ошибки?
— Надеюсь.
— В тот день я получил большой урок, — продолжал Бронсон. — Я узнал, например, что если по счастливой случайности или по собственной глупости удастся уцелеть в первом бою, то ты еще поживешь. У тебя развивается инстинкт самосохранения, и спустя некоторое время ты уже сможешь сказать, где разорвется очередной снаряд, из орудий какого калибра ведется огонь с нашей стороны и со стороны противника.
— Я и сейчас хорошо помню свой первый бой под Анцио. И знаете, подполковник, что сильнее всего запечатлелось в моей памяти?
— Не имею представления.
— Запах. Вы когда-нибудь обращали внимание, что на поле боя, в самый разгар сражения, пахнет соком сельдерея?
— И верно, черт возьми!
— Дело происходило в сумерках, и я прекрасно помню, какими красивыми мне казались следы трассирующих пуль, пробивающих листву деревьев. Очаровательное зрелище, если не думать об опасности.
— Ну а здесь вы тоже намерены предаваться подобным восторгам?
— Что вы! Все это в прошлом. Я только что из Парижа и настроен пока на мирный лад.
— Ничего, дело поправимое. Дня через два вам наскучат уют и безопасность, и вы будете с нетерпением ждать, когда у нас начнется что-нибудь веселенькое.
— Ну, знаете... Как сказать, подполковник.
— Зови меня просто Чарли... Где ты думаешь обосноваться? Устраивайся у меня, если хочешь. Руди сообразит для тебя постель.
— Видишь ли... Я хотел заглянуть к доку и...
— Не утруждай себя, Капа. Моя Маргарет так часто посещает булочные, что виски у меня — хоть пруд пруди. Но если ты предпочитаешь спирт с лимонной кислотой...
— Ладно! Вот ты и приобрел квартиранта, Чарли!
— И прекрасно. Ты действительно играешь в шахматы?
— Я же тебе говорил: мое прозвище — Капабланка.
Бронсон провел меня в штаб и познакомил с находящимися там офицерами и солдатами. По его указанию офицер разведки подробно проинформировал меня о боевой обстановке. Он не морочил мне голову ссылками на секретность тех или иных сведений, не прибегал к таким выражениям, как «мы не имеем права сообщать подробности». Он преподнес мне все прямо-таки на блюдечке, что никак не походило на обычную процедуру, принятую у военных в отношении корреспондентов, и, несомненно, представляло искренний знак дружбы и уважения со стороны Чарли. Денщиком у него был Руди, коротышка-пуэрториканец из Восточного Гарлема. Он души не чаял в Чарли, большую часть дня носился по окрестностям, выменивая или воруя продукты, и обладал такими кулинарными талантами, что мог из крупы приготовить тушеное мясо. Бронсона он называл полковником Чарли.
Руди где-то раскопал для меня офицерский спальный мешок и раскладушку, поинтересовался, как у меня обстоит дело с сигаретами, и, узнав, что запас иссякает, добыл из неведомого источника целую коробку «Лакки Страйк».
Офицеры штаба питались в огромном зале (я решил, что он служил в замке столовой), похожем, если судить по иллюстрации в Британской энциклопедии, на зал, в котором король Артур пировал со своими рыцарями. Да и обстановка за обедом чем-то напоминала те времена. Тон задавал Бронсон, и все остальные повиновались ему, как хористы повинуются дирижеру. Не было и в помине разных похабных разговорчиков, обычных для офицерских столовых. Денщики ухитрились раздобыть вина, после еды на столе появились коньяк и сигары. Все это казалось здесь, на передовой, чем-то нереальным, хотя воспринималось офицерами как нечто вполне естественное. Трудно было поверить, что некоторые из них соберутся где-нибудь после обеда и начнут потешаться над своим Стариком. Пока же столовая напоминала островок цивилизации в самом сердце какого-то затерянного мира, и у меня даже мелькнула мысль, что офицеры рады хотя бы тут вести себя по-джентльменски.
Обед оказался превосходным, я уже давно не ел с таким удовольствием. Мой излюбленный ресторанчик на Монпарнасе, снабжавшийся с черного рынка, показался мне дешевой забегаловкой.
После обеда Бронсон провел совещание с офицером разведки и командирами батальонов, на котором разрешил присутствовать и мне. Ничего существенного или важного не обсуждалось. Первый батальон был расположен впереди и выполнял задачи охранения. Бронсон приказал отвести его в резерв. Это означало только, что люди смогут помыться в передвижной душевой установке, сменить белье, ответить на письма, отоспаться и поиграть в покер. В первый эшелон по приказу Бронсона выдвигался второй батальон при поддержке третьего. Бронсон запросил также разрешение штаба дивизии отправить часть солдат резервного батальона на три дня в лагерь отдыха, расположенный в пятидесяти километрах от передовой. На меня произвела большое впечатление его манера вникать во все детали обычной боевой деятельности полка. А его способность поглощать виски даже несколько тревожила. Мне оставалось лишь надеяться, что там, в Штатах, миссис Бронсон не устанет с прежней энергией извлекать потроха из хлебных батонов.
После обеда мы уселись за шахматы. Бронсон обманул меня: он не только не был плохим шахматистом, но играл просто-таки превосходно. В студенческие годы я несколько лет состоял членом шахматной команды университета, и на столике у моей кровати всегда лежал сборник шахматных задач. Война, безработица, амурные дела не мешали мне играть в шахматы раз пять в неделю, но с Бронсоном мне пришлось трудновато. Первую партию мы свели вничью, и я понял, что его голыми руками не возьмешь. В свое время шахматы были игрой полководцев, и Бронсон именно так к ним и относился. Для него пешки означали пехотинцев, хотя и обреченных на мгновенную гибель, но совершенно необходимых в обороне и наступлении; конями он орудовал, как кавалерией, слонами, как артиллерией, ладьями, как танками. Ферзь играл роль авиации.
Вторую партию я выиграл, в миттельшпиле прорвавшись на королевском фланге. В начале третьей партии я зевнул, сделал нелепый ход и позволил ему добиться пата. Взглянув на часы, я с удивлением обнаружил, что стрелки показывали уже без четверти три утра. Бронсон хотел продолжать игру, но я смертельно устал и отказался.
— Я пытался научить Руди играть в шахматы.
— Ну и как?
— Он решил, что это нечто вроде войны между двумя гангстерскими бандами.
— А ты хорошо играешь, Чарли.
— Практики не хватает. У меня в полку больше никто шахматами не увлекается. Некоторые офицеры из вежливости не возражают учиться, но это скучно, никто из них в действительности не интересуется игрой и не понимает ее... Что ты скажешь о рюмочке на ночь?
— Блестящая идея!
Он налил в два больших бокала коньяку, и мы принялись молча потягивать его.
— Надеюсь, ты поживешь тут, Капа, — тихо заметил Бронсон.
— Потому что я неплохо играю в шахматы?
— Частично и поэтому... Знаешь, Гарри, говоря по совести, я ведь неудачник.
— Серьезно?
— Маргарет все время твердит это.
— Из чего же она исходит?
— Из опыта своего замужества. Она пришла к выводу, что я выбрал не ту специальность.
