— Хорошо, что ты приехал, Капа. Побудь тут у нас, а?
— С удовольствием. Мне еще надо отплатить тебе за тот пат.
Я остался, и мы каждый вечер играли в шахматы. Бронсон почему-то напоминал мне мальчишку, который проник в уже закрытую кондитерскую. Если бы я согласился, он мог бы бодрствовать ночи напролет. Чтобы оправдать свое пребывание в дивизии, я отправлялся днем в батальоны, собирал материалы для очерков и всякого рода сентиментальных историй. В течение трех недель на фронте ничего не происходило. Поползли слухи, что полк Бронсона отводится в резерв дивизии. Солдат ожидали лагеря отдыха, кино по вечерам, возможно, визит грузовика Красного Креста с аппаратурой для выпечки пончиков, а может, и с девушками.
Вечером, накануне того дня, когда полку предстояло покинуть передовые позиции, я, как обычно после обеда, приготовил шахматную доску, поставил на стол бутылку коньяку, закурил сигару и сел. Бронсон задержался в разведывательном отделении, и, как только он появился, я кивком указал ему на его обычное место у доски.
— Нет, сегодня не получится, Капа.
— Что, уж и шахматы приелись?
— Да нет, черт побери! Есть дело поинтереснее.
— Какое же?
— Сколько времени ты обычно проводишь в расположении дивизии?
— Как когда.
— От чего это зависит?
— От многого.
— Ну хорошо. Буду конкретнее. Сколько ты можешь пробыть в полку, если на его участке царит затишье?
— Ну, если жратва отменная, а выпивки много, то...
— Скажу еще более конкретно: сколько ты обычно торчишь в полковом штабе, где и еда отменная, и выпивки много, но ничего интересного?
— Дня полтора.
— Я так и думал. Большое спасибо.
— Не за что, Чарли. Мне тоже не так легко бывает найти хороших партнеров в шахматы.
— Кажется, тебя ждет премия.
— Что за премия?
— Ты уже знаешь — завтра вечером нас сменит другая часть, а сегодня в полночь последний раз отправится в расположение противника наша разведывательная группа. Люди залягут поблизости от вражеских укреплений, понаблюдают, послушают и к рассвету вернутся.
— Так уж и вернутся?
— Что с тобой, Капа?
— Да ничего, извини, что перебил.
— Мы с тобой отправимся с этой группой.
— Мы с тобой?!
Бронсон взглянул на меня, помолчал, потом сказал:
— Мое дело — подать мысль. Если не хочешь — никто тебя не неволит.
Я вовсе не рвался в разведку, но ответить отказом не решился.
— А почему бы и нет? С величайшим удовольствием.
— Не сомневался, что ты ухватишься за такое предложение и даже воспримешь его как премию. Ты же сможешь написать очерк и показать войну на эпизоде с семеркой солдат, пробравшихся в самое логово врага.
— Прекрасно, Чарли, но ты-то ради чего идешь?
— Я получаю за это жалованье.
— Положим, тебе платят не за то, чтобы ты бродил с разведгруппой из семи солдат.
— Не хочется отвыкать от дела. Да и потом, это как раз то, что не дает приучиться трусить.
— Трусить?
— Помнишь, что ты сказал, когда появился тут? Ты сказал, что настроен на мирный лад. Вот такое же настроение возникает у меня, когда все тихо и спокойно. Доходишь до того, что услышишь свист снаряда — и чуть не умираешь от страха. Такие вылазки все-таки подготавливают к настоящему делу, к настоящей войне — она уже не будет громом среди ясного неба, если вспыхнет. А она таки вспыхнет, можешь не сомневаться, не обманывай самого себя. Знаешь, что происходит с боксером, если он прекращает тренировки?
— Нос у него остается целым и невредимым.
— Так вот, Капа, выход разведгруппы — это, в сущности, наши будни. Двигаешься по маршруту, который позволяет большую часть пути не выходить из укрытия, пробираешься через позиции охранения противника, потом замираешь и слушаешь. В общем, предпринимаешь длительную прогулку с целью установить, не проявляет ли противник подозрительной активности — не подтягивает ли резервы, не перебрасывает ли танки и тому подобное. Ну а потом, часика через два, еще до рассвета, тихонечко возвращаешься в свое расположение.
— Только и всего?
— В большинстве случаев. Иногда, правда, можно наткнуться на немецкую разведгруппу, которая отправляется в наше расположение с той же задачей, и тогда приходится стрелять. Бывает, что на одного из твоих людей вдруг нападет кашель или чиханье; немцы, конечно, тут же засекают группу, и не остается ничего другого, как вступать в бой. Но так случается не часто.
— Какая у тебя гарантия, что так не случится сегодня?
— Никакой. Тем интереснее. После шахмат.
— Хорошо, Чарли, уговорил.
— Есть еще обстоятельство, о котором я пока тебе ничего не сказал, Капа.
— Давай, давай!
— Оружие не бери с собой.
— Замечательно!
— Ты штатский. Если захватят в плен с оружием — пиши пропало. А без оружия ты просто наблюдатель.
— И немцы не стреляют в наблюдателей?
— Гарантирую.
— Ну и прекрасно, Чарли. Вот только если бы тебе удалось получить от фрицев письменную гарантию... Нет, давай серьезно. Ты не боишься, что я испорчу вам обедню? Уж больно я неуклюжий. Не хочу нести ответственность за гибель шести разведчиков.
— Семи, включая тебя.
— Но наблюдателей же не убивают... Нет, нет, Чарли, серьезно. Ты уверен, что я могу отправиться с разведгруппой?
— Я могу, а почему ты не можешь? Да ты сам удивишься, когда увидишь, на что способен под огнем.
— Ну что ж, хорошо.
Направляясь на джипе Бронсона в одну из рот на передовой, я пытался придумать какой-нибудь предлог, чтобы отказаться от участия в затее подполковника. На кой черт корчить из себя героя? За такие штучки могут выставить из профсоюза журналистов. Конечно, мне и раньше доводилось попадать в переплет, но я всегда оставался пассивным свидетелем, живой мишенью, и все. А тут я принимал непосредственное участие в боевой операции и мог лишь утешать себя надеждой, что немцы не станут стрелять в меня, пока я не начну стрелять в них.
...Последние метров пятьсот мы пробирались пешком. Тропинка, ведущая к позициям роты, проходила в основном по густому лесу, покрывавшему какой-то склон, так что нам почти все время приходилось подниматься в гору. Раза два, поскользнувшись, я чуть не растянулся на земле, но сумел удержаться на ногах, благо полная луна ярко освещала местность.
