надежду, что доктор сообщит мне все, что ему известно о Чарли.
— Ваш друг подполковник Чарльз Бронсон — набитый дурак и к тому же опасный дурак.
— Весьма тонкое, объективное и научное суждение, доктор.
— Я не намерен высказывать никаких объективных и научных суждений. Я сейчас говорю как частное лицо. Считаю, что ваш друг Бронсон один из самых опасных людей, каких мне довелось встречать.
— Не будете ли вы любезны, доктор, объяснить мне, почему вы так считаете?
— Охотно. Во-первых, я хотел бы знать, с кем разговариваю — с корреспондентом газеты или с другом Чарли Бронсона?
— При всем желании я не мог бы об этом написать. Такой материал ни за что не пропустит цензура. Вы это знаете.
— Я просто хотел убедиться, что и вы это знаете. Хорошо. Прежде всего, Бронсон не имел права брать на себя командование этим батальоном. Он командир полка, а когда батальон из состава дивизии придается оперативной группе, им продолжает командовать штатный командир батальона.
— Разве этот вопрос решал не командир дивизии? Ведь Корридон, должно быть, согласился с предложением Бронсона?
— Неужели вы считаете Кочерыжку нормальным человеком?
— Давайте говорить о Чарли.
— Хорошо, Уильямс. Полагаю, вам кое-что известно о репутации Чарли в этой дивизии? О его честолюбивых стремлениях; о том, что ему нравится, когда в него стреляют; о его манере, отдав приказ, забыть о своем положении и действовать в роли рядового первого класса, которому надлежит этот приказ выполнять? Кстати, знаете, как его прозвали?
— Нет.
— Пират. Думаете, он пользовался уважением подчиненных? Ведь командиры, готовые подойти к противнику так близко, чтобы привлечь на себя огонь, довольно редкое явление. Думаете, его уважали за храбрость?
— Да, думаю.
— Вы глубоко заблуждаетесь. Его боятся. Если он ставит себя под удар, это его личное дело. Но в большинстве случаев он ставит под удар и подчиненных. Он идет на ненужный риск, отказывается считаться с фактами и отходить, когда это благоразумно. Он ставит подчиненных в такое положение, что уменьшает даже те небольшие шансы, которые оставляет им закон больших чисел. Им противна его храбрость. Поинтересуйтесь как-нибудь сведениями о потерях полка. Вы будете поражены, мистер Уильямс. Другие полки дивизии тоже, знаете ли, не бездельничают. Но в его полку потери почти вдвое больше, чем у них. То, что он и сам подвергается опасности, нисколько его не оправдывает.
— Вы отрицаете, что он хороший офицер?
— Совершенно верно — отрицаю. Он, быть может, худший офицер в армии Соединенных Штатов. Если измерять достоинства офицера его способностью идти на рассчитанный риск, избегая ненужных жертв и хоть немного используя богом данное благоразумие и осторожность, то Бронсона можно считать бездарным. Позвольте внести ясность, Уильямс... Как вас зовут?
— Гарри.
— Так вот, Гарри, позвольте мне внести ясность. Я не воин. У меня такая профессия, к которой большинство моих соотечественников относится с подозрением, страхом и насмешкой. Я дивизионный психиатр. Когда солдат испытывает нервное потрясение, плачет или перепуган, а в батальонном или полковом медицинском пункте не хватает мест, чтобы положить кого-нибудь с раздробленной ногой или осколочным ранением, такого пациента направляют ко мне, так как у него «психическая травма». Предполагается, что я должен как-то его вылечить и снова послать в бой. В большинстве случаев дело сводится просто к изнеможению — физическому и нервному в результате того, что приходится двадцать четыре часа в сутки жить под страхом, недосыпать и недоедать.
— И что же вы делаете, доктор?
— Хотите знать? Я разговариваю с ними как с людьми, так как давно уже никто с ними не разговаривал. Выдаю им чистую одежду, посылаю их на дивизионную кухню в очередь за горячей пищей, отправляю в душ, в кино. Даю им снотворное и через три дня отсылаю обратно на передовую. Видите, какой я чародей?
— Всегда ли бывает так просто?
— Конечно нет. Я рассказываю вам, что представляет собой моя обычная, повседневная работа. Она имеет столько же общего с психиатрией, как война с футболом. Иногда бывают настоящие случаи нервного потрясения — солдат, на глазах у которого разорвало в клочья его лучшего друга; юноша, который не выдерживает страшного напряжения в условиях, когда приходится жить, чувствовать и действовать, как животное. Чарли Бронсон не подходит ни к одной из этих категорий. В армии военного времени полно не приспособленных к таким условиям людей. Никто не может предсказать, как поведет себя тот или иной человек в боевой обстановке. Знаете, какие вопросы задает призывникам психиатр на призывном пункте? «Нравятся ли вам девушки?» Если призывник отвечает, что ему нравятся мальчики, его признают сомнительным элементом. Если же ему нравятся девушки, то предполагается, что из него выйдет хороший, храбрый, честный солдат, который спасет мир и демократию. Но вернемся к Бронсону. Вы знаете его боевые качества. Он круглый дурак, но даже круглый дурак не завел бы две роты в такую ловушку. Немцы специально заманили его. Допустим, вначале он этого не понял. Но потом должен был догадаться и выйти из западни. Один путь отхода еще оставался открытым. Он игнорировал его. Командир приказал ему отойти. Знаете, как он реагировал? Сказал, что не получал приказа — была, мол, плохая связь. И чтобы предотвратить получение повторного приказа, который мог бы скомпрометировать его представление о себе как об отважном крестоносце, вырвал провода из телефонного аппарата.
— Телефон могло повредить осколком. Разве это невозможно?
— Конечно возможно. А вы верите этому?
— Не знаю.
— А я знаю. Он вырвал провода и сам сказал мне об этом.
— Зачем? Он достаточно хороший солдат, чтобы подчиниться приказу независимо от того, согласен он с ним или нет.
— Так ли? И что, вы думаете, он совершил после того, как оказался отрезан? Разве он не мог предпринять решительных действий? Но он увлек за собой две роты, превратив их в мишень. Чего он добился, если не считать гибели почти всех своих солдат? Он дал немцам возможность провести учебные стрельбы и заставил их израсходовать много боеприпасов. Из-за него пришлось снять батальон с фланга, чтобы атаковать объект, который можно было бы обойти. Вам может показаться странным, Гарри, что такие рассуждения ведет психиатр, но в бою и так достаточно много шансов погибнуть и нет надобности добавлять к ним еще новые, когда офицер начинает играть жизнью подчиненных, как фишками. То, что он так же играет и своей жизнью, не может служить оправданием. Никоим образом, черт побери!
— Расскажите мне подробно, доктор.
— Пожалуйста. Я уже говорил вам, что на выручку ему был брошен батальон с фланга. Бронсона нашли в подвале, среди обломков и трупов. Он находился в шоковом состоянии. Придя в себя, он непрерывно повторял: «Почему меня тоже не убили?»
— Это вполне естественно, доктор, не правда ли?
— Конечно. Это естественно. Он чувствовал свою вину за гибель людей. Я замечал такое чувство у командиров подразделений после больших потерь. Эти люди считали, что искупить свою вину они могли бы, только приняв смерть вместе со своими солдатами. Командиры, прошедшие через такое, обычно ничего не стоят. Они становятся неуверенными при принятии решений и отдаче распоряжений, так как хорошо помнят, что ранее отданные ими приказы привели к большим потерям.
— Где он сейчас?
— Не имею ни малейшего представления. Впрочем, могу сказать одно: он больше не командует боевыми частями. Об этом я позаботился.
— Каким образом?
— Написал подробный рапорт, в котором изложил свое мнение о Чарли Бронсоне, и медицинское заключение и направил их начальнику госпиталя. Сомневаюсь, чтобы после такого рапорта его снова
