сельного»: они хотели умереть вместе с нею…
— Мы с тобой, мы с тобой, наш крин сельный — цветочек лазоревый! — страстно молилась Акинфеюшка. — И мы хотим венцов мученических! Мы хотим, чтоб у царя не достало ни венцов, ни железа!
Но осторожная Мелания усмирила бурю.
— Не приспе бо час наш, сестрицы миленькие! — сказала она. — Пойдем в мир, пронесем слово божие по всей земле… Приспеет и наш час; и наши головы будут в венцах торцать на кольях.
И все это сборище в тот же вечер рассыпалось по Москве, еще более нафанатизированное.
Остались только Морозова и Урусова. Последняя не послушалась мужа, не воротилась домой, чтобы уже и никогда более не возвращаться туда…
— Мама! Мама! — влетел юный Морозов, Ванюшка, в опочивальню, где сидели сестрицы. — Знаешь что, мама?
Сердце у матери дрогнуло при виде раскрасневшегося юноши; но это же страстное сердце подсказало ей: «Пущай он видит мою косу на Лобном… Мы читали о матери, плакавшей при кресте, на коем был распят сын; пущай по моей смерти будут честь о сыне, стоящем у матерней плахи и плачущем…»
— Что, сынок? — спросила она и со страстью перекрестила его курчавую голову.
— Я завтра, мама, поеду к Дюрде на новом иноходце и на новом черкасском седле, — радостно сказал юноша. — Ах, мама, какая ты черничкою стала хорошенькой!.. Так можно ехать, мама?
— Добро, родной, поезжай; а теперь поди почивать. Мать снова перекрестила юношу, и он ушел… Ни он, ни она не знали, что больше не увидятся…
Время за полночь. На дворе слышится ветер. Намокшие от дождя и растаявшего снега ветки деревьев, что за переходами, хлещут в окна переходов. Морозова и Урусова стоят в той же моленной у аналоя перед раскрытою книгою, освещаемою висящими лампадами. Тихо в доме.
— Никак стучат, сестрица? — прислушивается Урусова.
— Это стучатся к нам в окна голые ветки, им холодно без листьев, — задумчиво отвечает Морозова.
— И то, сестрица, ветки… А чти-ко дальше…
Морозова читала:
— «Тогда глагола им Исус: вси вы соблазнитеся о мне в нощь сию. Писано бо есть: поражу пастыря, и разыдутся овцы стада. Отвещав же Петр рече ему: аще и вси соблазнятся о тебе, аз никогда же соблажнюся. Рече ему Исус: аминь глаголю тебе, яко в сию нощь, прежде даже алектор не возгласит, трикраты отвержшися мене. Глагола ему Петр: аще ми есть и умрети с тобою, не отвергнуся тебе. Такожде и вси ученицы реша. Тогда прииде с ними Исус в весь, нарицаемую Гефсимания, и глагола учеником: седите ту, дондеже, шед, помолюся тамо. И поем Петра и оба сына Зеведеова, начат скорбети и тужити. Тогда глагола им Исус: прискорбна есть душа моя до смерти: пождите зде и бдите со мною. И пришед мало, паде на лице своем, моляся и глаголя: отче мой, аще возможно есть, да мимо идет от мене чаша сия: обаче не яко же аз хощу, но яко же ты…»
— Нет! Нет! Я не отвергнусь! — как бы в забывчивости проговорила Урусова.
— Что с тобой, Дуня? — спросила Морозова.
— Я не отвергнусь от тебя, как Петр, сестрица! — прошептала молодая княгиня.
— Полно, Дунюшка… Вон и Христос молился о чаше…
— Молись и ты, милая!
— Почто! Может, мне и не уготована чаша: вон никто нейдет.
Они снова стали прислушиваться: деревья шумели и хлестали в окна по-прежнему… Запел где-то петух, за ним где-то дальше другой…
— Вот и алектор возгласил, — задумчиво сказала Урусова…
— За полночь время: видно, стыдятся рано брать меня…
— И Христа ночью брали… А прочти, сестрица, от Луки то место, как они пришли.
Морозова стала перелистывать книгу и наконец нашла, что искала…
— Вот… «Еще же ему глаголющу, се народ, и нарицаемый Иуда, един от обоюнадесяте, идяще пред ними; и приступи ко Исусови целовати его. Сие бо бе знамение дал им: его же аще лобжу, той есть. Исус же рече ему: Иудо, лобзанием ли сына человеческого предаеши? Видевше же, иже беху с ним, бываемое, реша ему: господи, аще ударим ножем? И удари один некий от них архиереова раба, и уреза ему ухо десное. Отвещав же Исус рече: оставите до сего. И коснувся уха его, исцели его. Рече же Исус ко пришедшим нань архиереом и воеводам церковным и старцем: яко на разбойника ли изыдосте со оружием и дрекольями яти мя? По вся дни сущу ми с вами в церкви, не простросте руки на мя. Но се есть ваша година и область темная…»
— Ох, точно, сестрица: их година ночная и темная, все ночью берут и на Москве…
— Воистину, сестрица: неправда боится свету, яко тать…
Послышался глухой стук в большие ворота. Звякнула железная щеколда, и снова, казалось, все стихло.
— Пришли… я слышала щеколду, — дрогнувшим голосом сказала Урусова.
— Еще не цепи, не топор, — загадочно отвечала Морозова, взглянув на образа.
Послышался скрип главных ворот и какое-то бряцанье, словно цепями. На дворе испуганные голоса…
— Они… я слышу… на дворе…
— С орудием и дрекольми, поди, — горько улыбнулась Морозова.
В постельную, испуганная и дрожащая, вошла старая няня.
— Охте нам! Владычица!..
— Уйди! Уйди, няня! — строго сказала боярыня. — Это не к тебе, а ко мне… Уходи, иди к Ване!
Старушка, обхватив голову и качаясь из стороны в сторону, вышла.
Слышно было, как растворялись входные в палаты двери, раздавались голоса… Вот уже близко.
Морозова упала на лавку и в отчаянии ломала руки. Урусова, стоя на коленях, подняла к ней руки.
— Матушка-сестрица! Дерзай! С нами Христос, не бойся!
— Ох, не боюсь я! Сама того искала! — страстно отвечала Морозова. — А плачу о том, что страдала мало!.. Я боярыня белотелая, не изнурили меня, не измучили, я не заслужила венца! Зачем я не смердовка голодная!
— Полно, полно, родная!.. Встань, положим начала… Идут…
Морозова выпрямилась, и глаза ее снова блеснули… «Попрошу, чтобы больше мучили, жгли бы боярское тело, клещами бы рвали», — мысленно порешила она.
Сестры не торопясь положили по семи приходных поклонов. Дорогие четки Морозовой звучали в такт с крупными жемчугами на шее Урусовой, когда они кланялись, шурша шелком одежд: одна — черной, монашеской, другая — цветной, княжеской.
— Благословимся свидетельствовать истину, — сказала Морозова, тяжело дыша от поклонов и внутреннего волнения.
— Благословимся, сестрица.
Сестры благословили одна другую. Урусова потянулась к сестре, чтобы обнять и поцеловать ее.
— Не прикасайся мне, не убо взошла к отцу моему, — тихо отстранила ее Морозова.
— Что с тобой, сестрица? — изумленно спросила молодая княгиня.
— Разве ты забыла, что мне и с сестрой нельзя целоваться, я инокиня… Разве в гробе поцелуешь меня…
Урусова застонала и поклонилась сестре в ноги. Та ответила ей таким же земным поклоном.
— Я лягу на одр свой, а ты ложись там, в келейке матери Мелании, на ея одре.
— Для чего ложиться, сестрица?
— А ты ноли хочешь на ногах встретить волка, грядущего в овчарню, и поклоном почтить его?
— Нету, сестрица… А сидя?
— Недостоин он и того: тать входит в дом хозяину на одре сущу… Это разбойники к нам идут.
В соседних комнатах послышались шаги и голоса…
