о ученицех его и о учении его. Отвеща ему Исус: аз необинуяся глаголах миру, аз всегда учах на сонмищих и в церкви, идеже всегда иудее снемлются, и тай не глаголах ничесо-же. Что мя вопрошавши? Вопроси слышавших, что глаголах им? Се сии видять, яже рех аз. Сия же рекшу ему, един от предстоящих слуг удари в ланиту Исуса, рек: тако ли отвещаваеши архиереови? Отвеща ему Исус: аще зле глаголах, свидетельствуй о зле, аще ли добре, что мя биеши?»
Это ровное, как бы плачущее чтение «страстей» под гул ветра за окнами производило потрясающее впечатление и на Лариона Иванова, который обливался потом, и на стрельцов, тяжело дышавших в соседнем покое и не смевших пошевельнуться.
Все ждали возвращения от царя архимандрита.
ГлаваVI. Стрелец Онисимко
Архимандрит нашел царя в Грановитой палате. Была еще ночь, но Алексей Михайлович не спал. Последние смутные годы, борьба с Никоном и суд над ним, напряженное преследование раскола, который, по-видимому, рос с поражающей силой, чувствуемая им атмосфера скрытого неповиновения даже в самом дворце лишили его спокойного сна более, чем внешние войны и неудачи. Он стал необыкновенно подозрителен. Потеряв нравственное равновесие, он принимал меры одна другой суровее, не хотел поступиться ничем и был поражаем на каждом шагу своими же собственными мерами. Он видел, что народ от него отшатнулся. Прежде, во время выездов, народ теснился к нему волнами, давил и заглушал его выражениями своего восторга, а теперь народ, видимо, сторонился от него, избегал встречи, чтобы не попасться в руки «волков», рыскавших день и ночь по Москве в погоне за раскольниками и тайными крамольниками.
Царь это видел, волновался и делал новые ошибки и обиды обществу.
И сегодня он плохо спал, ожидая вести о том, как Морозова приняла его волю…
«Все точно сговорились скорее свести меня в могилу», — думал он, сидя в Грановитой палате, окруженный боярами и ожидая возвращения послов от Морозовой.
Царь был в шапке, как он обыкновенно принимал бояр ранним утром. Раннее утро в то время начиналось вскоре после полуночи, ибо в то время люди еще не привыкли проводить за делами и удовольствиями напролет целые ночи и ложились вместе с курами и вставали с курами же. В последние пять лет, что мы не видали Алексея Михайловича, он много изменился и постарел. Ясность взгляда и прозрачность сквозившей в нем души заменились чем-то тусклым, безжизненным. Глаза его глядели прямо и как-то взглядывали пытливо и недоверчиво, как бы выпытывая: что-де там у него на душе?…Лицо как-то осунулось, одряблело; углы губ опали; седина на висках белела словно серебряная мишура…
По бокам его, в отдалении, статуйным образом, стояли бояре. Видно было, что многие из них не выспались, но зевать боялись: зевал один царь и крестил рот рукою Только глаза дьяка Алмаза Иванова чернелись на пергаментном лице, осмысленно переносясь с царя на бояр и с бояр на царя. Видно, что эти рабочие глаза привыкли к бессоннице и начинали свою службу всегда с петухами. Петр Урусов тревожно поглядывал на царя и на дверь. Артамон Сергеевич Матвеев кивал тихо головою, выслушивая какие-то нашептывания князя Юрия Долгорукова.
У царского сиденья, несколько позади, стояли в белых кафтанах и высоких шапках молоденькие, с розовыми щеками, словно херувимчики, рынды и совсем дремали.
Тихо и робко вступил в палату Иоаким и низко поклонился царю и боярам.
— Что, отец архимандрит, винится боярыня? — торопливо проговорил царь, так что дремавшие рынды вздрогнули и попятились.
— Сопротивляется, великий государь.
Архимандрит рванулся было сказать, что боярыня не встала даже перед «царской титлой», но спохватился и замолчал.
Алексей Михайлович как-то беспокойно откинулся на сиденье и передвинул шапку выше на лоб, как будто бы ему стало жарко.
— Так гнушается нами? Не крестится? — спрашивал он с видимым раздражением, подозрительно взглядывая на бояр.
— Не крестится, великий государь. Да и княгиня Авдотья, князя Петра Урусова…
— Ноли, и она там? — перебил Алексей Михайлович.
— Тамотка, великий государь.
Алексей Михайлович глянул на Петра Урусова; он был уверен в его татарской, собачьей верности. Урусов стоял бледный.
— Точно, великий государь, я не нашел жены дома и не знал, где она обретается, — сказал он как бы на немой вопрос царя.
— Княгиня тамотка, — повторил архимандрит.
— Что же она? — спросил царь.
— И она, великий государь, крепко сопротивляется твоему повелению.
Царь взглянул снова на Урусова.
— Не думаю, чтоб было так: слышал я, что княгиня смиренна, не гнушается нашей службы… Но та, сумасбродная, люта.
Урусов молчал. И рынды, и бояре косились на него не то с сочувствием, не то с боязнью. Он вспомнил, что вечером, отсылая жену к сестре предупредить об опасности, он сначала просил свою Дунюшку поскорее воротиться домой; но, когда она на прощанье обняла его и, положив голову на плечо, шептала тихо и нежно: «Петруша, Петрушенька мой, соколик ясный! Что ж будет с нами?» — он отвел от себя лицо ее с заплаканными глазами и почти шепотом сказал: «Княгиня! Послушай, еще аз начну глаголати тебе, ты же внемли словесам Христовым… Он рече в евангелии, свет наш: предадят на сонмы и темницы… не убоитеся от убивающих тело и потом не могущих лише что сотворити…»
Царь сурово задумался и бормотал про себя:
— Тяжко ей бороться со мною, один кто одолеет…
Он поднял голову и окинул глазами бояр; он решился…
— Отогнать ее от дому! — было окончательное решение. — Быть по сему!
Иоаким еще ниже поклонился и вышел, не поднимая головы.
Когда он воротился в дом Морозовой, то первым его делом было собрать всю челядь в передние обширные палаты и повергнуть общему допросу, о сложении перстов.
— Каким крестом вы креститесь? — спросил он, водя своими холодными глазами по рядам челяди «мужска с женска пола».
— Правым крестом! — послышались голоса.
— Подымите руки и сложите персты.
Руки не подымались. Все поглядывали Друг на друга и только переминались на месте, ожидая, кто первый покажет пример. Но никто не решался быть первым.
— Креститесь! — повторил Иоаким свой приказ иным образом.
Стоят и переминаются. Надо начать самому.
— Сице ли креститесь? — поднял он руку. — Так ли?
— Так, так, батюшка!
— Подымите руки!
Руки поднялись, сначала робко, мало, потом все и высоко… Не поднялись только две руки. Иоаким увидел двух женщин, одну молодую, с бледным, красивым лицом и черными глазами, смело глядевшими из- под черного платка, и другую, пожилую, с лицом благодушным и кроткими глазами.
— Как тебя зовут? — обратился он к пожилой, с кроткими глазами.
— Степанидой звали, — отвечало благодушное лицо.
— Степанида Гневная, — подсказал кто-то из челяди.
— Ты как крестишься, Стефанида? — снова обратился к ней Иоаким.
— Вот так, батюшка, как отцы и деды крещивались и как допрежь сево сам государь царь Лексей
