— Да вести не совсем утешительные… Уже одно то ново, что русских бьют, чуть ли не первый раз с начала нашей истории… так кажется?
— Нет, бивали не раз и прежде, — заметил Карамзин.
— В древнее время, может быть?
— Нет, и в последпие два века: и поляки бивали, и шведы.
— Да… Но теперь, говорят, что не так бьет Наполеон, как свои же…
— Неужели? Кто ж это?
— Казнокрады, интенданты да подрядчики… Ну и бездарные вожди.
— Да, с таким чадушком, как Наполеон, нелегко бороться.
— Пигмеям, — пояснил Сперанский.
— А государь что?
— Он, кажется, очарован новым цезарем после личного свиданья… Да и неудивительно — великий гений.
— Ох, сдается мне — плачущий крокодил, — заметил Карамзин.
— Да, но в слезах этих блестят перлы западной цивилизации, а не булыжник обскурантизма.
— Оно так, по цивилизация-то у него стоит на запятках, а не заместо кучера, — возражает Карамзин.
— Лучше, Николай Михайлович, если цивилизация даже на запятках, чем вместо кучера — капитан- исправник… Верьте мне, вы хорошо, лучше меня зпаете русскую историю: когда-нибудь нам придется поплатиться за этого капитана-исправника перед всей Европой… Только тогда Россия будет безопасна от нового крестового на нее похода Европы, когда примет и усвоит себе формы жизни, которые рекомендует всему миру наука… Я скажу вам: не noblesse oblige, a civilisation oblige…[2]
Сперанский говорил горячо, хотя тихо и ровно. Спокойное лицо его оживилось, глаза сделались добрее и красивее. Он много думал над тем, что говорил.
— России многого недостает, — продолжал он, — да, по правде сказать, она еще и не начинала идти этой обязательной для всего человечества дорогой… Даже и Петр на этом пути ничего не сделал, он больше думал о себе.
— Какой же это путь? — спросил Карамзин.
— Кажется, на этом пути с помощью Лагарпа{23} и Сперанского Александр — хотел попробовать сделать первый шаг, — сказал как бы про себя Тургенев, глядя на взморье.
— Нет, — возразил спокойно Сперанский, — я только мечтаю об этом с своею подушкою… с Иеремию Бентамом{24}…
— Это тот, что вы издали?
— Да. Бентам ищет такую форму человеческих отношений, которые дала бы „величайшее возможное счастье для величайшего возможного числа людей“. А я мечтаю. о немножко большем, чем это“.
— Ах, папочка! ты точно стихи говоришь! — наивно воскликнула Лиза.
— Да, стихи, моя дурочка! Это — поэзия директора департамента.
— Какие стихи? Кто стихи сочинил? — очнулся старик Державин. — Директор департамента?
Одно слово „стихи“ будило старого поэта, как труба боевого коня.
— Да вы же сегодня декламировали мне вашу новую оду, — спокойно отвечал Сперанский.
— Да, но я вам конец не сказал… А конец этот пророческий…
— Что ж пророчит ваша ода, ваше высокопревосходительство? — любезно, но с открытой иронией спросил Тургенев, придвигаясь к старику. — Надеюсь, мой вопрос не нескромен.
— О нет! — отвечал старик, довольный, что его сажали на его коня. — Я думал так окончить свою оду:
— Прекрасно! великолепно! сейчас чуешь орлиный полет „Певца Фелицы“, — заговорил Тургенев опять-таки не без скрытой иронии. — Но вот что скверно, ваше высокопревосходительство: галльский-то петух шибко поклевал, сказывают, нашего орла…
— А орел после совсем заклюет петуха! — горячился старик.
— Ну, это конечно… А что касается Европы, то сначала, когда наш орел заклюет петуха, это точно, она падет перед орлом на колени, а как оклемает маленько, то и закричит на него: „кш-кш!“
— Как это, государь мой?
— Да коленкой нас.
— Нет, государь мой, этому не бывать.
Старик волновался. Частое повторение „государь мой“ — явный признак этого волнения.
— Не спорю, не спорю, ваше высокопревосходительство, — оправдывался Тургенев, очень хорошо знавший упрямство самолюбивого старика. — Что касается наших воинов, то они готовы в супе съесть галльского петуха. Я получил сегодня из Тильзита письмо… знаете от кого? — обратился он к Карамзину.
— Не знаю. От кого?
— От вашего… то бишь, от нашего земляка — сим-бирца. Ведь знаете, милостивые государи мои, кому Россия обязана Карамзиным? Изволите знать, государи мои?
— Что это вы нас сегодня все экзаменуете, Александр Иванович? — спросил Карамзин.
— Да, точно, экзамепую. Когда впоследствии на экзаменах будут вопрошать российское юношество: „Кому Россия обязана тем, что у нее оказался свой тацит — Карамзин?“ — российское юношество должно будет ответствовать: „Россия сим обязана родителю Александра Ивановича Тургенева, бригадиру Ивану Петровичу Тургеневу, который в Симбирске открыл Карамзина, как Колумб открыл Америку, и вытащил его из захолустья в Москву, где юный симбирский дворянин, будущий творец „Бедной Лизы“ и будущий, а ныне налицо сущий историограф и проявил свой гений“. Правда это? — обратился он к Карамзину.
— Правда, — отвечал тот. — Вашему батюшке я обязан тем, что я не заглох в провинции в качество степняка и любителя псовой охоты.
— Помните это, дети, — комично обратился Турген» в к девочкам.
— Я не забуду, что дядю Карамзина открыл в Симбирске ваш папа, — серьезно сказала Лиза.
— И я не забуду, — повторила за ней Соня: — Америку открыл Колумб, а дядю Карамзина ваш папа… А дедушка Державина кто открыл? — наивно спросила она.
Все засмеялись, но Державин торжественно прибавил:
— Меня открыла великая Екатерина!
— Да, это счастливое открытие действительно принадлежит гению Екатерины, — сказал Карамзин.
— А тебя, папа, кто открыл? — неожиданно спросила Лиза отца.
Это было выше всякого ожидания. Даже старик Державин не выдержал:
— Ах, умница! ах, крошечка! — говорил он, кашляя. — Иди, я тебя расцелую… Твоего папу открыл сам император Александр Павлович… Он нашел сие жемчужное зерно…
— В куче навоза… в семинарии, — пояснил Сиеран-ский.
— Так кто же этот наш земляк и что он вав| пишет из Тильзита? — обратился Карамзин к Тургеневу.
— Это Давыдов Денис Васильевич, адъютант Багратиона, сызранец… Между прочим, он пишет (и Тургенев достал из кармана письмо): «Если Наполеону и удалось обворожить государя, то офицерам французским обворожить нас не удастся, как они ни стараются делать нам глазки, точно барышням: мы
