летописи Нестора.
— Как же это на змее? — заинтересовался Карамзин.
— Я отыскал ту змею, что укусила Олега, — шутливо вставил Тургенев.
— Да почти что так. Он, видите ли, отыскал там у себя в деревне змею, да и рассердил ее, дразня палкою. Так оказалось, что змея не кусает и не жалит, а именно «клюет», как и рыба. А в летописи будто бы сказано — я не помню сам, — что змея Олега «уклюнула», а не «укусила».
— Да, это совершенно верно, — подтвердил Карамзин. — Так, значит, старик все еще интересуется историей?
— Интересуется, интересуется… не равнодушен к старушке Клио, — сострил старик.
— Да вообще я заметил, что за мамзель Клио ухаживают больше те, для которых женщина становится незрелым виноградом, — пояснил Тургенев.
— Это вы на мой счет? — спросил Карамзин.
— Нет, так вообще.
— Удивительная судьба этого человека, — заметил Сперанский после некоторой паузы, последовавшей за шуткою Тургенева. — Бесспорно, это даровитейшая личность, когда-либо стоявшая в ряду деятелей умственного развития России: как апостол нашего просвещения — Новиков стоит первый. Если можно сколько-нибудь наглядно представить результаты деятельности Новикова и других русских общественных работников, то Новиков воздвиг себе пирамиду Хеопса, а прочие…
— Тротуарные тумбы, — перебил его Тургенев.
— Ну, не тротуарные тумбы, но все же и не пирамиды, — спокойно продолжал Сперанский. — И что же! Этот человек почти половину жизни провел в несчастии. Теперь вот он стал отшельником, воспитывает карасей и производит опыты над змеями… Если кого можно приравнять к Новикову — не по многоплодности, а по духу — так это Радищева… Как Новикова, так и Радищева оценит только наше потомство, ибо природа произвела их на свет ошибочно: время не доносило ни Новикова, ни Радищева, и недоноскам этим следовало бы родиться столетием позже… Как вы об этом думаете, ваше превосходительство? — обратился он к Державину.
— Как? что? спать пора?
Старик вздремнул и не слышал последнего разговора. В последние годы вообще всякий разговор, где старец стоял не на первом плане, не сам говорил, а другие и о предметах, лично его не касавшихся, он начинал дремать: так и тут — разговор о Новикове и Радищеве нагнал на него дремоту.
— Говорят, ваше превосходительство, — снова подольщался к старику-министру Магницкий, — будто у нас все умные люди кончают неблагополучно… Я думаю, Александр Иванович ошибается…
— Да, конечно, вы так не кончите, — вскользь бросил Тургенев.
Магницкий побледнел, но сдержался, пересилил свой гнев. Дурова заметила это и приняла к сведению.
— И притом, ваше превосходительство, — продолжал лисить Магницкий, — Михаил Михайлович изволил говорить о временах прошедших… Что было, то прошло и быльем поросло… А о благополучном ныне царствовании этого сказать никаким образом нельзя: это было бы грехом великим. Посмотрите на все, что ныне совершается — и сердце ваше возрадуется: у нас на престоле — ангел кротости. Вы были правы, ваше превосходительство, когда вдохновенно восклицали в бесподобной оде на восшествие на престол Александра:
Век новый! Царь младый, прекрасный! Пришел днесь к вам весны стезей! Моа предвестья велегласны Уже сбылись, сбылись судьбой. Умолк рев норда сиповатый, Закрылся грозный, страшный взгляд; Зефиры вспорхнули крылаты, На воздух веют аромат;
— Так, истинно так, — самодовольно бормотал тщеславный старик. — Ныне настало златое время… Я же тогда и предсказывал сие в своей оде:
На лицах россов радость блещет, Во всей Европе мир цветет. Уныла муза, в дни борея Дерзавшая вслух песни петь, Блаженству общему радея, Уроки для владык греметь, — Перед царем днесь благосклонным, Взяв лиру, прах с нее стряси, И с сердцем радостным, свободным, Вещай, греми, звучи, гласи Того ты на престол вступленье, Кого воспел я в пеленах.
Декламируя свои стихи, старик воодушевился, встал с кресла, в котором дремал, и, ерзая по полу бархатными сапогами, воздевая к потолку руки и колотя себя к грудь, казался очень смешным и очень жалким. Дурова глядела на все это с грустью, а Тургенев иронически улыбался…
— Завели машину, — шепнул он Сперанскому, — конца не будет.
Но конец скоро последовал: старик закашлялся и в изнеможении опустился на кресло.
— Нет, не могу больше, — сказал он, тяжело дыша.
— Да, Гаврило Романович, — улыбнулся Карамзин своею задумчивою улыбкою, — вы крепче на бумаге, чем на ногах…
— Совсем плохи ноги… да и кашель… а с чего бы?
— А слышали вы проделку Вакселя? — спросил Тургенев Сперанского.
— Какого Вакселя?
— В конногвардейской артиллерии служит.
— Нет, ничего не слыхал.
— А вот что. Ведь военные, да и вся наша аристократия, несмотря на мир, ужасно злы на Наполеона. Понятно, что и посланника его Савари не очень-то любезно приняли во многих домах. А сегодня Ваксель так совсем учинил скандал. Он нанял карету четверней и все катался по Невскому, выжидая, когда Савари будет ехать из дворца. Увидев, что карета Савари подъезжает к Полицейскому мосту, Ваксель направил на него, впере-рез, свою четверню, так что кареты сцепились. Савари высовывается в окно и кричит: «Faites reculer votre voiture».[19] — «C'est votre tour de rectiier, — отвечает Ваксель: — en avant!»[20] — Ну, и Савари должен был выйти из кареты и велеть кучеру осадить своих лошадей.
— Ну, это глупая шалость, — заметил Сперанский: — надо было уметь осадить Наполеона в поле…
— Да, конечно, на Полицейском мосту оно легче, — с своей стороны, добавил Карамзин.
— Каков историограф! не острит, — не унимался Тургенев. — А знаете, откуда он теперь заимствует свои остроты? — спросил он Сперанского.
— А откуда?
— Больше все из поучений Вассиана Рыла да Луки Жидяты, да из «Вопросов Кирика», а самые новые — из «Слова Даниила Заточника».
— Ну, Александр Иванович почтеннейший, и ваши остроты насчет Николая Михайловича «Стоглавом» да «Номоканном» пахнут, — заметил Сперанский.
А Карамзин сидел и добродушно улыбался. Его мысли действительно больше жили в прошедшем, чем в настоящем. На мозгу налегло слишком много прочитанного, архивного, чтоб можно было легко от него отрешиться. Зато мозг Державина возвращался уже, кажется, к младенческому состоянию: старик опять тихонько похрапывал в кресле.
— Видите, дедушка Державин дремлет, — шепчет Лиза своему новому другу.
— Он, верно, сегодня мало спал, бедненький, — отвечает Дурова.
— Нет, он всегда спит, когда не говорит… А вы долго останетесь в Петербурге?
— Нет, милая, мне надо ехать в полк.
— Ну уж! зачем?
— На службу.
— А разве здесь нельзя служить? Вон папа здесь служит.
— Папа ваш не военный.
— А в Петербурге много военных.
— Но я, милая, служу в действующей армии.
— Ну уж! а то бы вы часто ходили к нам… так было бы весело!
Скоро г-жа Вейкардт пригласила гостей в столовую к чаю. Общество уютно расположилось за круглым столом, на котором шипел массивный серебряный самовар, располагая своим пением к продолжительному чаепитию, тем более что на дворе лил тот перемежающийся, противный дождь, над которым постоянно
