поле и гусарские, и уланские взводы могли двигаться рядом. — Шибко устал?
— Да, Бурцев, я просто падаю с седла, — отвечала девушка, которая начинала в душе проклинать войну и свое безумство.
— А Дениска еще бранит людей, что дремлют… черт чертом стал — презлой… А видишь — вон сам рыбу удит.
Впереди действительно ехал Давыдов и крепко спал, клюя носом в гриву своего привычного коня. Поводья выпали у него из рук, плечи сгорбились.
— А вот посмотри, Алексаша, — я его, подлеца, проучу, чтоб не лаялся.
И Бурцев, пришпорив свою лошадь, стремительно поскакал мимо Давыдова. Лошадь последнего шарахнулась, и надо было видеть изумление и торопливость, с какою сердитый начальник подбирал распущенные поводья, разбуженный так неожиданно.
— А! это ты, ракалья! — процедил он сердито, догадавшись, чья это шутка.
— Не лайся, — пояснил Бурцев, — это тебе за лаянье.
К утру они настигли несколько пехотных полков, обозы, артиллерию. Тут только выяснилось Дуровой, что они не все бежали вперед, а делали какие-то обходные марши, чтобы стать на другом крыле армии, ближе к арьергарду и к неприятелю. Пехотные солдаты имели такой вид, как будто бы они шли на побывку: большего частью босиком, в рубахах и с сапогами, висящими то на штыках, то на плечах. Дела скорого, как видно, не предвиделось, и они шли вольно, вольготно, зная, что позади них еще есть свои, землячки — не выдадут. У пехоты усталости на лицах не замечалось, а все как будто говорили: «Что ж — коли велено идти, так и надо-быть идти — это ихнее дело, начальников, — не наше»…
Бурцев опять подъехал к Дуровой — улыбается, щурит добрые глаза.
— Ну вот, Алексаша, скоро и отдохнем, а то мне на тебя смотреть жалко — ишь, как сбежал с лица, — говорил он участно. — Посмотри-ка на себя в зеркало.
Дурова слабо улыбнулась и показала на голое поле с вытоптанными пашнями: какое-де тут зеркало!
— Да зеркало при тебе, братуха, — истолковал ее мысль Бурцев.
— Как? — недоумевающе спросила девушка, вспомнив в то же время, что, будь она дома, не в этих рейтузах, она давно полюбопытствовала бы видеть свое лицо в зеркале.
— А вот! — сказал Бурцев. — На — гляди.
И он вынул из ножен свою широкую, блестящую саблю и поднес светлую ее полосу к лицу Дуровой. Девушка действительно увидела там отражение своего лица. Но что это было за лицо! Черно-бледное, со впалыми, потухшими глазами, с белыми, растрескавшимися от ветра и внутреннего жара губами. О! как боялась она в этот момент, чтобы не узнали, что это — лицо женщины, молоденькой девушки…
Этот день назначен был для отдыха. День выдался не холодный и не жаркий. Земля после дождей просохла, и обмывшаяся зелень смотрела необыкновенно ярко и весело. Местом стоянки был избран всхолмленный, возвышенный берег, внизу которого протекала, извиваясь, как брошенный на дороге чумацкий длинный батог, небольшая, голубая, поросшая у другого берега камышами и зеленым чаканом речка. За речкой шли ровные поля, кое-где перегораживаемые молодым ельником вперемежку с березами. Тут же, в стороне, вдоль речки, вытянулась небольшая деревенька с почерневшими крышами.
Полк Дуровой, а равно гусары Мариупольского полка и драгуны Новороссийского расположились по соседству. Солдаты тотчас же развели огни и копошились около них, тогда как другие их товарищи рассыпались в разные места — кто за травой и сеном для лошадей, кто — чтобы себе что-либо попромыслить.
Едва Дурова слезла с коня и осмотрелась, как Бурцев уже отыскал ее и тащил куда-то, схватив за обшлага. Он казался весел и доволен. Левый глаз по привычке комично подмигивал.
— Пойдем, пойдем, Алексаша, — торопился он, — Дениска сегодня раскошеливается: чай будем пить с архиерейскими сливками — уж он и бутылку вынул. А так как ты этих сливок не пьешь, то мы тебе достанем — ну, да уж хоть птичьего молока, а достанем… Подоим, брат, французского орла — вот у нас и сливки для тебя.
— Да постой, Бурцев, — что ты меня тянешь? Точно в плен взял, — защищалась Дурова.
Бурцев подмигнул еще хитрее.
— И яйца будут, — пояснил он: — я уж послал на деревню парламентера.
Дурова обещала прийти тотчас же, сказав, что она должна прежде всего позаботиться об Алкиде. И едва она подошла к денщику, который вываживал Алкида, как словно из земли вырос старый Пилипенко со своею неразлучною Жучкою, чуть не погибшею при сожжении Зеленого моста, и добродушно, как-то отечески улыбаясь, заговорил скороговоркой и со свистом: еще под Фридлан-дом он сгоряча наткнулся, как сам выражался, на «веретено» — так называл он французский штык — и потерял два передних зуба; а коренные он давно потерял на службе, на гнилых, с закалом и с хрустом, то есть с землею, сухарях.
— Ваше благородие! а я вам курочку раздобыл, — говорил он ласково и вынул из-под куртки курицу со свернутою головой.
Этот старый гусар, который недолюбливал молоденьких офицеров, барчат, матушкиных сынков, впервую кампанию косился сначала и на Дурову; но потом привязался к ней как-то отечески, как привязался давно и к своей Жучушке, и хотя Дурова перестала быть гусаром и «пошла в снегири» — так называли солдаты красногрудых уланов, — однако Пилипенко продолжал любить ее.
— Жирная, гладенькая курочка, — говорил он, выщипывая и раздувая перья своей жертвы, — желтая, как воск.
— Да где ты ее взял? — спросила Дурова. — На деревне поймал? Как же тебе не стыдно! Ведь это грабеж, мародерство…
— Какое, ваше благородие, миродерство?.. — добродушно оправдывался старый гусар. — Она, эта курочка, дикая — она ничья.
— Как ничья?
— Да ничья, ваше благородие: хозяева все попрятались… Да и то сказать — завтра ее, эту курочку, все равно француз слопал бы, так уж лучше не доставайся ему.
Дурова сообразила, что Пилипенко был прав. Не одни куры попадут в руки французов!.. Все еще с угрызением совести, нерешительно, но она взяла курицу, тем больше что только теперь, на покое, она почувствовала давно сидевший в ней голод и вынула из кармана монетку, чтобы дать услужливому гусару.
— Зачем же, ваше благородие! За что обижать старика? — обиженно заговорил гусар. — Я не жид какой-нибудь — не торгую.
— Да как же, брат! А ты с чем же останешься? Пилипенко улыбнулся и из-под другой полы вынул петушка.
— У меня кочеток, ваше благородие.
Девушка засмеялась, обняла старика и пошла разыскивать Давыдова и Бурцева.
У Давыдова уже была раскинута палатка, и к нему собралось довольно большое общество офицеров, между которыми по обыкновению особенно бурлил Бурцев. Он требовал, чтобы веселая компания непременно располо-
жилась вне палатки, под открытым небом, на траве и на ковре — «кто любит бабиться», — вокруг «эскадронного костра», как он выражался! Костер этот усердно разжигал денщик Давыдова, Рахметка, из сызранских татар, пренеутомимое узкоглазое, чернолицее существо. Бурцев, горячась и споря разом со всеми, без фуражки, с всклоченною головою, рылся что-то в костре.
— Бурцев! а Бурцев! — смеялся дискантом массивный, хотя еще очень молодой, широкоплечий драгунский офицер, тщательно выбритый и щеголевато одетый. — Позволь, брат, припустить моего коня к твоей голове.
— А зачем тебе? — не поворачивая головы, отвечал Бурцев.
— Да у тебя столько набилось сена в волоса, что на корм моему коню хватит, — отвечал драгун.
Все засмеялись. Бурцев приподнялся, прищурил левый глаз и стая ощупывать свою голову.
— А ведь и в самом деле, черт побери, сколько тут сена — прорва!
— Да оно у тебя растет там, — добавил драгун.
Бурцев, по-видимому, ощетинился. Оба глаза его прищурились, и он стал фертом, вызывающе глядя
