– Ну, да ты ж, чертов сын, умирал, как нас из карантея выпущали. Сказывали, что умрешь.
– Так бачь же ж, не вмер, выкрутився. Не-не-не! – понукал он лошадь, махая багром.
– Ну, а как же ты, братец, попал в черти? Ишь, какая образина! – удивился рыжий, глядя на своего бывшего товарища. – Черт чертом, только хвоста недостает.
– Не-не-не! – слышится монотонное понукание.
А тут новая, еще большая толпа молящихся. У аналоя, поставленного среди улицы, стоит старый сгорбленный священник с воздетыми к небу руками. Руки так и падают от усталости и всенародного моления от зари до зари. Из старых очей священника текут слезы и падают на пересохшую чумную, Богом забытую землю. Народ держит в руках зажженные свечи, точно себя самого отпевает. Эти теплящиеся среди бела дня свечи – это так страшно!
А священник беспомощно взывает к небу:
– О еже сохранитися граду сему, и всякому граду и стране, от глада, губительства, труса, потопа, огня, меча, нашествия иноплеменников, и междоусобной брани, и от мора сего всегубительного, Всемилостиве! О ежемилостиву и благоуветливу быти благому и человеколюбивому Богу нашему, отвратити всякий гнев, на ны движимый, и избавити ны от надлежащего и праведного сего прещения, помиловати ны...
«Господи помилуй!», «Господи прости!», «Господи отврати!» – стонет беспомощная толпа.
– Ну, ин сказывай, братец, как тебя в черти произвели, – допытывается рыжий.
– А як!.. Ого як москаль в мене стрилив, я и впав. А вин, бисив москаль, погано стриля, не в голову, а в бик. Я и ожив. А коли встав, вас уже не було там, и цуцинятко пропало... А меня в Москву як злодея отправили та в колодку. А теперь, бач, выпустили нас усих из колодок. От я и став чертом. А я втику!
– Ну, смотри, брат, пропадешь ты с своей Гарпинкой да Украинкой.
– А луче пропасти на воли, ниж оце так.
И он указал на свою телегу с трупами, на другие такие же телеги, то там, то здесь скрипевшие по улицам, на мортусов, волокших к возам свои жертвы, на молящийся в ужасе народ.
– А он бач! – показал мортус по направлению к небольшому каменному дому с закрытыми ставнями.
У ворот этого дома стояли ямские дроги, запряженные парою взмыленных лошадок. В круглой фигурке, в красном, лоснящемся от жиру и утомления лице рыжий тотчас узнал, что это их веселый доктор толчется у ворот. Тут же, верхом на коне, какой-то офицер и суетившаяся, охающая баба с огромным, словно от дверей ада, ключом.
– Не попаду, батюшка, рученьки дрожат, ох! – охала баба, стараясь попасть огромным ключом-рычагом в висячий у ворот замок такой величины, что голова бабы казалась меньше его.
– Ну-ну, живей, тетка, может, еще и захватим, – торопил веселый доктор.
– Ох, где захватить! Не стонал уж.
– Ну, ин дай я отомкну! – отозвался стоявший тут же у ворот средних лет мужчина, не то купец, не то сиделец. – Все добро мое и ключ мой.
Баба покорно передала ему ключ. Ключ-рычаг вложен в огромное отверстие замка. Замок-гигант завизжал, щелкнул раз-два-три – замок распался... Ворота, скрипя на старых ржавых петлях, распахнулись, открылся темный с навесами небольшой двор, словно зияющая пасть, из которой пахнуло смрадом, всякой плесенью и переквашенными, гниющими кожами и овчинами, догнивавшими под душною тенью навеса. Офицер сошел с коня и отдал его докторскому вознице.
– Вот где наша Индия! – поднося к носу кусок камфоры и обращаясь к молодому офицеру, заметил веселый доктор.
Офицер с ужасом всплеснул руками:
– И это миллионер! Из этой норы он ворочал всею Россией!
– Мало того, он своими миллионами держал в руках, что в ежовых рукавицах, Казань и Нижний, Киргизскую орду и всю Сибирь... Он всю Европу завалил своими кожами и русской кожей прославил Россию.
– Так это его кожей гордятся парижане?
– Его, и запах этот же.
Собака, с цепью на шее, худая как скелет, при входе чужих людей слабо залаяла, силясь подняться с земли, но от слабости и от тяжести цепи снова падала.
– Ишь, и ее голодом заморил! – покачала головой баба.
– А тебе бы ее сайками да медом кормить, – огрызнулся тот, что отпер ворота.
– Не медом...
Пришедшие подошли к крыльцу. Дверь оказалась запертою изнутри. Приходилось выламывать ее.
– Эй, таран! Молодцы, сюда, – закричал офицер, хлопая в ладоши.
В воротах показались четыре дюжих солдата. Они втащили во двор ручной таран, на четырех толстых ногах и на цепи дубовое бревно с железной головою. Этим орудием каждый день приходилось вышибать ворота и двери у вымороченных домов. Уставили таран у двери. Баба со страхом отошла в сторону, крестя свое толстое рябое лицо и свою полную, словно у двух холмогорских коров вымя, грудь.
– Сади! – скомандовал офицер.
– Стой, ваше благородие! Дверь испортят, – останавливал тот, что отпер ворота.
– А тебе что до того?
– Как что! Я – наследник ихний буду, Сыромятов...
– А-а! Так что ж! Дверь ломать надо.
– А кто заплатит за полом? – настаивал Сыромятов.
– Ты же, – с презрением отвечал офицер и отвернулся. – Сади, ребята!
Последовал удар, раз... два... три! Трещит дверь.
– Я буду жаловаться! – протестует Сыромятов, топчась на месте. – Это разбой.
– Хорошо, хорошо, любезный, – успокаивает скрягу веселый доктор. – Тебе заплатит... он же, – и доктор указал на дверь, которая с треском грохнулась в сени.
Вошли в сени, перешагнув через разбитую дверь. В сенях запах затхлости и гнили. Тронули внутреннюю дверь, заперта. Надо и ее ломать. «Эй, таран!» – командует офицер. «Стой! Что ж это такое будет! Весь дом разобьют...» – протестует Сыромятов. «Сади!» – кричит офицер. «Раз... два... три!» – и эта дверь грохнулась на пол. Темно в доме, хоть глаз выколи. И тут запах гнили и затхлости.
– Отворяй ставни, баба! – командует офицер. Баба дрожмя дрожит, но повинуется. Взвизгнула задвижка, заскрипел болт, звякнул обо что-то, и железная ставня открылась. За нею другая! Третья... Мрачный дом миллионера осветился, редкое торжество для мрачного дома! Чинно кругом и строго, как в монастыре; старая мебель в чехлах, словно покойники в саванах, и ничего лишнего, даже удобства.
Идут дальше, в следующую комнату; впереди веселый доктор, за ним офицер с камфорой у носа, словно барышня на балу с букетом; за ним Сыромятов, жадно обозревающий мебель, стены, окна, даже железные, тронутые ржавчиной задвижки от болтов; за Сыромятовым баба, ступающая по полу так, точно она боится провалиться сквозь пол своим грузным телом; за бабою поджарый, редковолосый и скрюченный, как старый негодный ключ, слесарь, весь пропитанный железною ржавчиной и обсыпанный опилками; в сухой и темной, словно луженой, руке его погромыхивает связка всевозможных ключей.
Подходят к последней двери в угловую комнату, в контору, кассу и спальню. Она заперта внутренним дверным замком, и не видать бородки ключа в отверстии, не торчит ключ, значит, вынут.
Чуется уже запах... Это не кожи, не затхлость.
– Фу, тут мертвячина! – говорит офицер.
– Да... это кровь и пот русского народа, превращенные в миллионы... Они смердят, – нагибаясь к замочной скважине, замечает веселый доктор.
Лихорадка начинает бить Сыромятова-наследника. А что, как он оживет да погонит всех и его, наследника...
– Отпирай, чего стоишь! – судорожно обращается он к слесарю.
– А что пожалуете за труд? – ежится тот.
– Это не мое дело, а вон их (и скряга показывает на доктора и офицера).
– Али пятака жалко?
– Жалко! Мне и полушки жалко, потому не мое дело, не я запирал дверь, не я и плачу.
– Ну, отпирай! – приказал офицер.
