Карл нервно приподнялся на седле, оглянулся на свиту, отыскал глазами худого с сухим носом и такими же сухими, точно никогда не смеявшимися глазами старика с большим орденом на шее и громко сказал:
— Слышите, Реншильд, мой старый друг? Мы скоро доберемся до Азии — недалеко уж.
— С вами, ваше величество, и до аду недалеко, — уклончиво отвечал хитрый фельдмаршал.
У Мазепы невольно дрогнул сивый ус, а лукавые глаза его только одному Орлику знакомым языком добавили: «Туда вам и дорога».
— Я хочу быть в Азии! — продолжал упрямый король. — Если мои предки, варяги, с их смелыми конунгами ходили в Византию, то и мы пройдем до Азии.
Розовый мальчик, ехавший рядом с ним, глядел на него с восторгом и благоговением.
— О, ваше величество! — воскликнул он. — Вы идете по следам Александра Македонского.
— Ах, мой милый Макс! — улыбнулся Карл. — Здесь даже и он не ходил… нет тут его следов…
И странный король показал на снежную равнину, по которой их кони делали первые следы. Юноша вспыхнул. Это был юный Максимилиан, герцог Виртембергский, который, будучи очарован небывалою военною славою дерзкого короля Швеции, явился к нему в лагерь в качестве ученика военного гения Карла и просил его принять в число других дружинников этого нового варяжского конунга. Карл принял его, томил юношу тою суровою жизнью солдата, какую сам вел: скакал с ним по целым часам от отряда к отряду, спал вместе с ним на сене и на голой земле, и юноша боготворил своего сурового учителя.
— О, ваше величество! — восторженно, с яркою краскою на загорелых и обветренных, но все еще нежных щеках сказал Максимилиан. — Вы в Азии найдете следы Александра Македонского и затопчете их вашими ногами, вашею славою…
— Хорошо, хорошо, мой храбрый Макс, затопчем их.
Мазепа продолжал помаргивать сивым усом, думая о чем-то другом, а Орлик сердито поглядывал на него, как бы желая сказать: «Охота тебе было, пане гетмане, нагадать козе смерть — раздразнить этого короля — гульвису: он теперь заберет себе в упрямую башку Азию да этого пройди — света Александра, а Украина пропадай!»
А Карл действительно уже забрал себе в голову. Он снова повернулся на седле и, отыскав глазами другого всадника, белоглазого с льняными волосами плотного мужчину немолодых лет, крикнул:
— Любезный Гилленкрук! Наведите справки о путях, ведущих к Азии.
— Справиться нетрудно, ваше величество, но дойти до Азии нелегко, — сердито отвечал белоглазый мужчина.
— Вы всегда скучны со мною, старый дружище! — засмеялся король. — Только я все-таки хочу добраться до Азии: пусть Европа знает, что мы и в Азии побывали.
— Ваше величество все изволите шутить, а не серьезно помышляете о таком важном деле, — по- прежнему сердито отвечал Гилленкрук.
— Я вовсе не шучу! — оборвал его король.
В сумасбродной «железной голове» короля — варяга, как его тогда называли некоторые, зароились дерзкие, безумные мечты о будущем, и поэтические, полные сурового очарования воспоминания о далеком седом прошлом и картины своего далекого, сурового, но милого скандинавского севера, и этого вот, что расстилался перед его глазами, безбрежного, как океан, степного «сарматского» юга. Из этого седого прошлого выступают тени великанов сумрака, но сумрака славного, полного ярких личностей, громких дел, — и эти великаны проходят перед ним, перед своим потомком, сумрачными рядами. И они, как и он, топтали своими ногами и копытами своих коней эти необозримые степи Сарматии, водя свои дружины вместе с ратями полян, курян, кривичей и дреговичей на половцев и печенегов. Они, старые конунги с варягами, бороздили своими лодками воды Днепра, по которым и он, их потомок, плавал уже — и снова с весной поплывет на юг к Азии… А давно уже не бродили тут ноги варягов — отвыкли эти ноги от дальних ходов, приросли подошвами к родной Скандинавии, а тем временем в течение столетий эта сарматская Русь выскользнула из варяжских рук — и вон как ширится! Раскинулась и на восток, и на юг, и на запад, и на север, а теперь вон в лице этого великорослого коронованного дикаря протянула свою ненасытную руку и к Варяжскому морю… О! Никогда не бывать этому! Скандинавия проснулась — проснулись древние варяги вместе со своим конунгом — и горе сарматской Руси с ее великорослым дикарем! С севера пахнуло стариной — и опять варяги приберут к своим рукам эту Русь, эту Московию — Сарматию, которая доселе «велика и обильна, а порядку в ней нет…» «Идите вновь, варяги, володеть и править нами…»
— А до Запорожской Сечи далеко еще? — встрепенувшись вдруг, спросил «железная голова» Мазепу.
— Далеко, ваше величество, — по-прежнему о чем-то думая, отвечал Мазепа.
— Но не дальше Азии.
— Дальше, ваше величество.
И Мазепа опять о чем-то задумался, глядя в безбрежную даль. Невесело ему — да и давно уже ему невесело, а в последнее время чем-то безнадежным пахнуло на него, и последние лепестки надежд на будущее, которые еще оставались в душе его, словно листья дуба свернулись от мороза и унесены куда-то холодным ветром. Он чувствовал, что его положение день ото дня становилось все более безысходным. Сегодня прибыл в шведский стан его верный «джура» Демьянко и сколько горького и тяжкого порассказал он! Демьянко все сообщил, что происходило в той части Малороссии, которую покинул Мазепа, передавшись Карлу, — и как скоро отреклась от него Малороссия! Один Батурин еще держался несколько дней, но и тот москали взяли и разгромили. Взят был и верный Чечел, полковник над сердюками. Разгромлена была вся столица Мазепы и сожжена — камня на камне не осталось. Как лютовали москали над роскошным дворцом гетмана, над всеми его пожитками и челядью! Гетманских любимцев — и громадного барана и огромного «цапа», которые бывало своим единоборством развлекали старика и тешили дворцовую молодежь, казачков и пахолков, — и барана и козла москали середь гетманского двора изжарили на вертелах и тут же съели, запивая вином из гетманских погребов. Богатый сад Мазепы выломали, вытрощили все в нем и протоптали московскими сапожищами все дороженьки, по которым когда-то хаживал Мазепа с Мотренькою и на которых еще оставались следы ее маленьких крошек, «ножек биленьких». Замела и эти дорогие следы проклятая Москва! «Жиночок и диточок» — прислугу гетманскую, что оставалась в батуринском дворце и замке, в Сейм побросали и потопили.
А что было в Глухове, на раде, при избрании нового гетмана вместо него, Мазепы! Что было после рады! Вместо Мазепы избрали этого губошлепа Скоропадского, который и козакувал, и полковничал, и Богу молился из-под башмака своей Насти. Дождалась-таки Настя гетманства! Теперь ее поди и с коня рукой не достанешь… Фу, какая тоска! Как тошно жить на свете!
Еще рассказывал Демьянко про молебствие в Глухове, когда его, Мазепу, проклинали… Царь стоит такой сердитый, заряженный, высокий, как колокольня в Ромнах, и страшно озирается по сторонам, а лицо так и дергается — вот — вот увидит Демьянка! А попы, архиереи, протопопы, дьяки и сам царь выкрикивают над Мазепиным портретом, поставленным на эшафоте: «Клятвопреступнику, изменнику и предателю веры и своего народа, трепроклятому Ивашке Мазепе — анафема! Анафема! Анафема!» Ажно собаки жалобно и боязно завыли по Глухову от этого страшного пения… И везде теперь, по всей Украине, поют эту новую песню про Мазепу — «Анафема! Анафема!» «А там кат привязал веревку к портрету и потащил его чрез весь Глухов на виселицу и… повесил…» Далеко видна голубая андреевская лента на повешенном под виселицею портрете… Долго висел там портрет — и вороны и «круки» слетались к портрету, думая клевать мертвое тело Мазепы… Нет, оно еще не мертвое!.. Вон на белом коне грузно сидит, сивым усом подергивает.
Да, невесело Мазепе, очень невесело. Уж и прежде, давно, он чувствовал себя одиноким, осиротелым, а теперь, здесь, около этого коронованного гайдамака, около короля пройди — света он увидел себя окончательно всеми покинутым. Почти все передавшиеся с ним этому шведскому чумаку полковники бежали от него к Петру: и Апостол Данило, и Галаган, и Чуйкевич, и Покотило, и Гамалия, и Невинчанный, и Лизогуб, и Сулима — все бежали к царю… Все повернулось вверх дном — и счастие Мазепы опрокинулось дном кверху и рассыпалось пылью… Что было вверху — стало внизу, а нижнее до облаков поднялось… Вон на какую высоту поднялась вдова Кочубеиха, обласканная царем, а он, Мазепа, упал с высоты и… разбился. Вон и эти бродяги — шведы, видимо, уж не верят ему, следят за ним — Мазепа это чует своим лукавым сердцем, видит своими лукавыми глазами, хотя сам король пройди — свет и верит еще ему, да что в том
