Скоро из засады, из-за стога сена, можно было различить, что по ту сторону речки по гладкой равнине действительно пробирался небольшой отряд. Зоркий глаз Орлика тотчас же уловил то, что было нужно знать: в отряде виднелись и донские казаки с заломленными набекрень киверами и московские рейтары. Они сопровождали пару больших колымаг. Скоро этот отряд с колымагами так приблизился к реке, что из засады можно было даже различать уже лица этих неведомых проезжих. В передней колымаге сидел ветхий старик, высунувший голову и, по-видимому, глядевший на бурливую речку. Из-за его головы виднелась голова женщины.
Орлик вздрогнул даже, увидав старика.
— Та се сам сатана! — невольно вырвалось у него восклицание.
— Хто, Пилипе? — с неменьшим удивлением спросил Мазепа.
— Та сатана ж Палий!
Мазепа задрожал на седле и тотчас схватился за «дубель — тувку» — коротенькую двустволку, висевшую у него на левом плече. Взведя курок, он выехал из засады, за ним выехали и другие. Казаки, сопровождавшие колымаги, увидав засаду, осадили коней.
Мазепа ясно увидел, что из колымаги на него смотрит Палий. Как ни было велико между ними расстояние, но враги узнали друг друга.
— Га! Здоров був, Семене! — хрипло закричал Мазепа. — А ось тоби гостинец.
Дубельтувка грянула. Мазепа промахнулся.
— Га! Сто чертив тоби та пекло! — бешено захрипел он и снова выстрелил — и снова промахнулся, проклиная воздух.
На выстрелы с той стороны отвечали выстрелами, но тоже бесполезно: слишком велико было расстояние для тогдашнего плохого оружия.
На выстрелы прискакал Карл со своею свитою. Но было уже поздно: колымаги и сопровождавшие их конники скрылись за небольшим пригорком.
Мазепа молча погрозил в воздух невидимо кому…
Квартируя со своим войском в Малороссии всю зиму 1708–1709 года, Карл постоянно порывался то пробраться на юг, в Запорожье, в союзе с запорожцами и крымцами пройти потом с огнем и мечом вдоль и поперек Московии, столкнув Петра, как лишнюю фигуру с шахматной доски; то, загнув в самую Азию, оттуда прошибить железным клином владения Петра и прищемить его опять к стенам Нарвы, как черного таракана; то, наконец, волком забраться в его овчарню, в корабельное гнездо — в Воронеж — и там придавить его вместе с его игрушечными кораблями. И в этих-то мечтаниях беспокойный варяг и теперь, в тот день, как мы увидели его с Мазепой, Орликом и другими, далеко отбился от своего войска с небольшим отрядом, для того, чтобы облегчить свою беспокойную душу и охолодить немного свою горячую железную башку хотя тем, что вот-де понюхал-таки он, чем это там поближе к корабельному гнезду пахнет и какая это там Сарматия. В эту-то безумную, бесполезную экскурсию свита его и натолкнулась на Палия, который, будучи возвращен Петром из ссылки с Енисея и обласканный им в Воронеже, возвращался теперь на свою дорогую Украйну, которой он уже не чаял видеть у преддверия своей могилы.
Нечаянная встреча с Палием заставила задуматься и Карла и Мазепу. Если Палий возвращен царем из ссылки, то как он очутился в этой половине Малороссии, в самой восточной? Почему он не следовал из Сибири на Москву, а оттуда на Глухов или прямо на Киев? Что заставило его проехать гораздо ниже и перерезать Муравский шлях? Одно, что оставалось для решения этих вопросов, это то, что сам царь теперь где-нибудь тут, в этой стороне, и скорее всего — что он в Воронеже. Очень может быть, что он с этой стороны намерен с весны начать наступление, и тогда надо во что бы то ни стало занять крепкую позицию на Днепре, упереться в него и сделать его базисом операционных действий. Мазепа так и действовал: он говорил, что надо укрепиться в Запорожье. «Это гнездо, из которого всегда вылетали на московскую землю черные круки, а теперь из этого гнезда вылетит сам орел», — пояснил Мазепа, называя орлом Карла. Карлу и самому нравилась эта мысль; но какая-то варяжская непосестость, жажда славы и грому подмывала его побывать и нагреметь разом везде — и в Европе, и в Азии, и, пожалуй, за пределами вселенной.
«Вот чадушко! — думал иногда Мазепа, глядя на беспокойное, дерзкое лицо Карла с огромным, далеко оголенным лбом и с высоко вздернутыми бровями, какие рисуются только у черта. — Вот чадо невиданное! И лоб-то у него, точно у моего цапа, что проклятые москали съели в Батурине. Этим лбом он бы и барася моего сшиб с ног… Вот уж истинно медный лоб!»
Далеко за полдень воротился Карл со своею свитою из описанной выше сумасбродной экскурсии. Подъезжая к своему лагерю, он заметил в нем необыкновенное движение, особенно же в лагере Мазепы, расположенном бок о бок с палатками шведских войск. Видно было, что казаки и шведские солдаты бросали в воздух шапки и шляпы, что-то громко кричали, смеялись, обнимались с какими-то всадниками, спешившимися с коней. Гул над лагерем стоял невообразимый. Лошади ржали, как бешеные, точно сговорились устроить жеребячий концерт.
— Что это такое? — с удивлением спросил Карл, осаживая коня.
— Я и сам не знаю, ваше величество, что оно означает, — с неменьшим недоумением отвечал старый гетман. — Разве пришло из Польши ваше войско — так нет: это, кажется, не шведы. Не пришло ли подкрепление от турок?
— Нет, султан что-то ломается, должно быть, Петра боится.
— Так крымцы…
— Не гоги ли и магоги пришли мне на помощь против Александра Македонского? — шутил Карл, который вечно шутил, даже тогда, когда вел тысячи своих солдат на верную смерть.
— О, нам бы и гоги и магоги пригодились, — пасмурно отшутился Мазепа.
Орлик, не дожидаясь разъяснения загадки, пришпорил коня, понесся было вперед, светя красным верхом своей шапки, но, проскакав несколько и приблизясь к группе всадников, ехавших к нему навстречу, он всплеснул руками и остановился как вкопанный: прямо на него скакал какой-то рыжеусый дьявол и широко раскрыл руки, словно птица на полете.
— Пилипе! Друже! — кричал рыжеусый дьявол.
— Костя! Се ты!
— Та я колись був, голубе.
— Братику! Голубе!
И, не слезая с коней, приятели перегнулись на седлах, обнялись и горячо поцеловались. Только кони под ними, как оказалось, не были приятелями: они заржали, одыбились и как черти грызли друг дружку.
Подскакал и Мазепа, которого подмывало нетерпение…
— Гордиенко! Батьку отамане кошовый! — закричал он радостно.
— Пане гетьмане! Батьку ясневельможный! — отвечали ему.
— Почоломкаемось, братику!
— Почоломкаемось…
И они начали целоваться, несмотря на грызню бешеных коней.
— Як? До нас с Запорогив.
— До вас, пане гетьмане, до вашои коши…
Подъехал и Карл со свитой. Мазепа тотчас же представил ему усатого дьявола, по-видимому, большого охотника целоваться хоть с казаками. Да и не удивительно: усатый дьявол был запорожец, а у них насчет бабьего тела строго… Поцеловал только бабу, либо ущипнул, либо за пазуху ненароком забрался — зараз «товариство» киями накормит, потому — закон такой на Запорожье: этакого скоромного, бабьятины, чтобы ни-ни! Ни Боже мой!
— Имею счастие представить высочайшей потенции вашего королевского величества кошевого атамана славного войска запорожского низового Константина Гордиенка, — сказал Мазепа церемонно, официальным тоном.
Гордиенко, осадив коня, сидел на седле, словно прикованный к нему, жадно вглядываясь своими маленькими узко разрезанными, как у калмыка, глазами в того, кому его представляли. Лицо Гордиенка смотрело так добродушно, и не шло к нему другое имя, как Костя: немножко вздернутый кирпатый нос изобличал какую-то детскость и веселость; загорелые круглые щеки скорее, кажется, способны были
