молча, посапывая только, и с серьезнейшим выражением на своих смурых седоусых лицах, словно бы этот пляс составлял для них нечто вроде исполнения общественного, громадного долга и словно бы они, выкидывая своими старыми, но еще крепкими ногами трепака, должны были показать этим молодежи в вечное назидание, что вот-де так-то пляшут гопака старые люди, что так-де плясали его отцы и деды, испокон века, как и земля стоит, и что так-де следует выбивать этого гопака, «поки свит сонця».
— От так, дитки! От так треба! — приговаривали они, светя то лысыми головами, то седыми усами, «бо шапок чортма» — шапки давно на утоптанной земле валяются. — От так, хлопци! От так, дитки!
А «детки» — и не приведи Владычица! — не только не отстают от «батьков», но, конечно, за пояс их затыкают легкостью своих ног, живостью и упругостью мускулов и прочего казацкого добра.
А уж сбоку тут же на куче конских седел и прочей сбруи, сваленной копною, примостился одноглазый казачок «сиромаха» Илько, страстный музыкант и поэт в душе, на этой самой музыке и глаз потерявший, потому что раз как-то в недобрую годину он так натянул витую проволокой струну на своей бандуре, что растреклятая струнища возьми да и лопни, да и выхлестнула сиромаху Ильку левый глаз, оставив правый для стрельбы из мушкета в ляха да татарина, — примостился кривой Илько со своей бандурой, заходил по ней пальцами, заерзгал по ладам — и бандура «загула — загула»…
И около короля возрастает оживление. Молчаливый кошевой, доселе не проронивший ни единого слова, но запивший изрядно все предложенные ему Карлом кубки, уже подергивается на месте от нетерпения, а серьезный Орлик, с улыбкою глядя на своего друга Костю, нарочно подмигивает ему, что «вон-де там так настоящий праздник — по — людськи-де умеет веселиться товариство…» Увлеченный картиною общего оживления Карл уже настойчиво требует от Гилленкрука, чтоб он составил маршрут и план похода в Азию и доложил проект военному совету из шведских, украинских и запорожских военачальников.
— Помилуйте, ваше величество, ведь мы живем не во время Шехеразады, — отбивался Гилленкрук, боясь, чтобы сумасбродный король в самом деле не забрал себе в железную башку этой шальной идеи.
— А я хочу повторить Шехеразаду! — настаивает железная голова. — Я хочу, чтобы Европа прочла «тысяча вторую сказку Шехеразады».
В это время подошел смущенный Гинтерсфельд, не смея взглянуть в глаза королю.
— Что, мой богатырь? — спросил этот последний.
— Я поднес ему кубок, ваше величество, но он его в карман положил, — отвечал смущенный богатырь.
— Как в карман положил?.. Не выпивши вина? — засмеялся Карл.
— Нет, ваше величество, он вино выпил, поцеловал меня и кубок положил в карман.
— Ну и прекрасно: я ему жалую этот хороший кубок как своему союзнику, — весело сказал Карл.
Мазепа, глянув своими хитрыми глазами на ничего не понимавшего кошевого Костю, поднялся с места и, улыбаясь своею кривою и тонкою верхнею губою без участия нижней, торжественно произнес:
— Ваше королевское величество! Вы оказали величайшую милость всему запорожскому войску вашим драгоценным подарком.
— Очень рад, — отвечал Карл, — желал бы сделать им еще больший подарок.
— И этого много, ваше величество: они пропьют его всем кошем за ваше драгоценное здоровье.
— Тем больше рад… Виват, мои храбрые союзники и их доблестный полководец, кошевой Константин Гордиенко! — воскликнул он, подымая кубок.
Добродушный Костя — кошевой, услыхав свое имя, единственно понятное ему в речах короля, встал и закричал таким голосом, которого хватило бы на десять здоровенных глоток:
— Гей, казаки-братци! Панове товариство! А нуте многая лита его королевскому величеству! Многая, многая лита!
— Многая лита! Многая лита! — застонало все Запорожье, плясавшее и не плясавшее, евшее и пившее, кругом целовавшееся и спорившее без умолку.
Пир приходил к концу. Многие запорожцы были уже совсем пьяны: одни обнимались со шведами, иные дружески боролись с ними, пробуя свои силы, и то швед летал через голову ловкого запорожца, то дюжий швед сминал под себя неловкого, мешковатого казака.
Юный Максимилиан, увидав эту борьбу, бросился к ратоборцам и увлек за собою силача Гинтерсфельда. Последнего, выпившего порядком, шибко подзадорило то, что он увидел, и он пошел пробовать силу: став в боевую позицию, он показывал вид, что ищет охотника побороться, засучивая рукава. Охотник тотчас же нашелся. Наплясавшись вдоволь и увидав своего нового приятеля, топтавшегося шведа, якобы подарившего ему кубок, Голота подступил к нему с ясными признаками, что хочет с ним потягаться, т. е. поплевывая и фукая в ладони.
— А ну, братику, давай! — говорит он, расставляя ноги и протягивая вперед руки.
Гинтерсфельд понял, что его приглашают на единоборство, и немедленно облапошил противника. Началась борьба. И Голота и Гинтерсфельд, согнувшись в пахах и обхватив друг друга, стали медленно топтаться и кружить на месте, широко расставляя ноги и нагибая друг дружку то в ту, то в другую сторону. Ноги так и делают борозды по земле, все напряженнее становятся мускулы рук и затылок единоборцев, но ни тот, ни другой еще не делают последних усилий. Наконец Голота сделал отчаянное напряжение и приподнял шведа — словно отодрал от земли прикованные к ней могучие ноги богатыря, но ни перекинуть через голову, ни смять под себя не смог. Снова став ногами на землю, шведский богатырь в свою очередь сделал усилие, подогнулся немножко коленками к земле под своего неподатливого противника — и не успели казаки, обступившие борцов, мигнуть очами, как Голота перелетел через голову шведа и зацепив подборами двух-трех казаков, валялся уже недалеко за спиною ловкого варяга, трепыхая в воздухе своими красными чеботами.
— Ого-го-го! — застонали запорожцы.
— Голла! Голла! — захлопали в ладоши шведы, а более всех «маленький принц».
Честь запорожцев была затронута. Голота, приподнявшись на четвереньки, растрепанный, запачканный, красный, и, обводя вокруг себя изумленными глазами, старался подобрать высыпавшиеся у него из кармана сокровища: горох, сушеные груши, огниво и люльку.
— Задери-Хвист! Дядьку Задери-Хвист! — кричали запорожцы. — Кете, сюды, дядьку!
Из толпы выполз плечистый коренастый запорожец с короткими обрубковатыми ногами, с короткою и толстою, как у вола, шеею и с добрым ленивым лицом.
— Чого вы, вражи дити? — сонно спросил он, оглядывая товариство.
— Та он Голоту побороли… Он вин рачки лазит, горох сбирае, — пояснили «вражи дити».
Мешковатый запорожец свистнул…
— Фю-фю — фю! Овва! Хто ж се его так?
— Та он той бугай — вернигора…
Мешковатый запорожец, подойдя к Гинтерсфельду, смерил его глазами и опять свистнул.
— Ну давай! — лаконически бухнул он и отбросил шапку.
Противники молча обнялись. Можно было думать, что это немая встреча друзей, немые объятия или что это соединило их безмолвное горе. Стоят — и ни с места, только нет-нет да и пожмут друг друга. А лица все краснее становятся, слышно, как оба сопят и нежно жмут один другого в объятиях. Но вот они начинают медленно-медленно переставлять ноги и как-то всегда разом обе, боясь остаться на одной опоре. Вот уже запорожец подается, гнется… Вот-вот опять сломит шведский бугай… Пропало славное войско запорожское! Срам! Осрамил дядько Задери-Хвист всю козаччину! Это, верно, не то, что тогда, как он настоящего разъяренного бугая удержал за хвост и осадил наземь, за что и прозвали его «Задери-Хвист»… Эх, пропал дядьку… Но дядько, во мгновение ока припав на одно колено, так тряхнул шведа, что тот своим толстым животом саданулся об голову запорожца, страшно охнул и растянулся, как пласт, пятками к казакам… А запорожец уже сидел на нем верхом и, достав из-за голенища рожок с табаком, преспокойно нюхал, похваливая: «У! Добра кабака…»
Храбрый Гинтерсфельд не скоро очнулся…
Тем временем в другом месте запорожцы успели затеять с шведами уже настоящую ссору. Перепившись до безобразия, эти дети степей и раздолья, подобно Голоте, начали тащить со столов всякую посуду, и серебряную, и оловянную. Шведы хотели было остановить дикарей, замечали, что не годится так грабить, отнимали добычу. Запорожцы за сабли — и пошла писать!
