свете, деточки, — не будет… не так вы смотрите… красота ваша погубит вас… Красота, деточки, это великое несчастие: красота — это целое царство, на волоске висящее… дунул ветер — фу! — и нету царства… А потом все будет казаться, что корона на голове; а короны уже нет — одни седые волосы…»
Со смертью игуменьи Магдалины Мотренька вместе со своею неразлучною нянею Устею переехала из Киева поближе к своему родному Дому, к Диканьке. Но в Диканьке она не смела жить — там сама Кочубеиха-вдова жила, а она не хотела и на глаза пускать к себе несчастной дочери. Мотренька поселилась в Полтаве, у своей тетки, у вдовы казненного Искры. Эта добрая женщина, и прежде любившая свою бойкенькую племянницу «с оченятами карими да бровенятами на шнурочку», как называл ее покойный «жартливый» Искра, теперь еще более привязалась к девушке, справедливо сознавая, что не она, не Мотренька, была причиною гибели мужа ее и Кочубея, а что сами они, Кочубей и Кочубеиха, по упрямству своему погубили всех, в том числе и лучшую из своих дочерей. «Вот диво какое, невидаль, что Мазепа держал ее, дитятку малую, на руках после купели — отчего б не держать ему ее и после у себя на коленях, как малжонку властную!» — говаривала она иногда, осуждая Кочубеев за то, что «свет завязали своей дочери».
С самой весны в Полтаве поговаривали, что шведы где-то недалеко, чуть ли не в Опошне, и что видели там и самого Мазепу вместе с королем: старый гетман, несмотря на проклятие, все таким же, говорят, молодцом смотрит, постоянно на коне и постоянно с королем разъезжает. А куда они двинутся — никто не знал: одни говорили, что на Киев пойдут, другие — что в Запорожье, третьи — что будто бы прямо на Москву, как только сойдут реки.
Мотренька слышала эти толки и в сердце ее зарождались надежды, которых она никому бы на свете не доверила, разве только тому, о ком она день и ночь думала и чье имя ставила на молитве рядом с именем отца, только немой молитве доверяя свою тайну.
Раз в воскресенье, возвращаясь от обедни, она увидела, что какой-то москаль-коробейник, проходя мимо дома Искры со своим коробом, помахивает подожком и звонко распевает:
Поровнявшись с Мотренькой, он вдруг, понизив голос, назвал ее по имени.
— Матрена Васильевна, панночка-боярышня! Я вам поклон принес.
Девушка невольно остановилась. В сердце ее шевельнулось что-то давнишнее, давно там как бы насильно задушенное — и дорогое, и страшное. Ей показалось даже, что она слышала где-то этот голос вкрадчивый, с которым обратился к ней коробейник. Она смотрела на него своими большими изумленными глазами и молчала.
— Поклон принес я вам, хорошая панночка, — еще тише повторил коробейник, и сердце у девушки дрогнуло.
— От кого? — чуть слышно спросила она бледнея.
— От Ивана Степановича — от гетмана.
Мотренька с испугом отступила назад: сказанное коробейником имя было так страшно здесь, во всей Украине — еще и сегодня его проклинали в церкви, откуда возвращалась Мотренька.
— Вы меня, боярышня, не узнали, оттого и спугались, — продолжал коробейник. — Я Демьяшка, помните Демку, что от етмана вам гостинцы из Бахмача важивал, да еще в последний раз он, етман, велел мне передать вашей милости на обновки десять тысяч червонцев, а у вашей милости выпросить для его, для етмана, прядочку вашей девичьей косы на поглядение… Я и есть тот Демьянка.
При последних речах коробейника девушка зарделась… Да, он правду отчасти говорит: когда ей запрещено было свидание с гетманом, то он однажды действительно, встосковавшись по ней, прислал няне Усте десять тысяч червонцев, чтоб только она прямо с ее, Мотренькина, тела сняла сорочку или урезала небольшую прядочку косы и прислала бы к гетману, но, кажется, не с Демьянком, а с Мелашкою.
Да это точно Демьянко. Мотренька теперь узнала его, вспомнила: только прежде он одевался не по- московски, а по-украински, когда служил у Мазепы.
— А вот вашей милости и перстенек алмазной от етмана. — Коробейник подал ей перстень, блеснувший на солнце всеми цветами радуги. — Это чтоб вы мне верили, не сумлевались… Я всегда у его милости етмана был верный человек.
— А где теперь гетман? — спросила Мотренька с большим доверием, однако голос ее дрожал, как слабо натянутая струна.
— Они теперь недалече будут, со свейским королем, — вас, боярышня, ищут.
Краска снова залила бледные щеки девушки. Она чувствовала прилив глубокой радости, такой радости, что готова была заплакать.
— А как его здоровье? — спросила она, не поднимая глаз.
— Его милость в здоровье, только о вашей милости гораздо убиваются. А как узнали, что вы в Полтаве здесь, так и послали меня проведать, точно ли ваша милость тутотка; а коли-де ваша милость тутотка, так етман наказали мне: «Когда-де ты, Демьян, увидишь Матрену Васильевну, так скажи ей наедине, с глазу на глаз, что я-де, етман, вместе со свейским королем приду под Полтаву и Полтаву-де возьму; так чтоб-де Матрена Васильевна не пужалась, я-де за ней иду и ей-де никто никакого дурна не учинит…» Так вот я, боярышня, для ради этого, чтобы из свейского обозу пройти в Полтаву, и нарядился коробейником. Да мне и не привыкать стать: допреж сего я и в Россеи у себя с коробом хаживал, а опосля у Меншикова Александра Данилыча в комнатах служил, да как меня хотел царь в матросы взять — я и сбежал с Москвы к вашим черкасам, в Запороги, а оттедова уж его милость етман взял меня к себе в ездовые.
Мотренька слушала его со смешанным чувством тревоги и счастья. Все это случилось так неожиданно, окутано было такою волшебною дымкою, что она думала, не сон ли это. Так нет — не сон: она чувствовала у себя в ладони что-то дорогое, что напоминало ей то время, когда по ее душе не прокатилось еще это страшное колесо судьбы, раздавившее ее жизнь, ее молодые грезы.
— Мотю! А, Мотю! — раздался вдруг чей-то голос.
Мотренька встрепенулась и испуганно взглянула на коробейника. Тот понял, что пора прекратить тайную беседу.
— Счастливо оставаться, боярышня!.. Так ничего не купите? — сказал он скороговоркой.
Девушка ничего не отвечала. А коробейник, вскинув за плечи свою ношу, зашагал вдоль улицы, звонко выкрикивая: «Эй, тетки-молодки, белые лебедки, красные девчаты…»
Оказалось, что Мотреньку окликнула ее «титочка», вдова Искриха.
— Ты не забула, Мотю, що у нас на двори Купало? — сказала она, показываясь в воротах вся красная и с ложкою в руках.
Все это утро пани Искра вместе со старою Устею и маленькою покоювкою Орисею занята была серьезным делом — приготовлением на зиму разных «павидел» и других прелестей из вишен, малины, полуницы и всякой ягоды, какие только производит благодатная природа Украины. По этому случаю середи двора весь день горел очаг — варенье всегда лучше варить на воздухе, вкуснее выходит, — и пани Искра совсем испеклась на очаге, тогда как у Ориси даже правое ухо было все в варенье от усердного лизания тарелок и кастрюлек с пенками.
