— Борис, и ты, Александр! — говорит он Шереметеву и Меншикову. — Думайте только о России, а меня забудьте… Коли я нужен для блага России, меня спасет Бог… А убьют — не падайте духом и не уступайте поля врагу… Изгоните шведов из моего царства и погребите тело мое на берегах моей Невы — это мое последнее слово!
Опять запищала пуля и впилась прямо в грудь царя, на которой висел золотой крест.
— Государь!.. — с ужасом вскрикнул Меншиков.
— Ничего, Бог хранит меня — пуля, как воск, сплюснулась…
И с обнаженною шпагою царь скачет вперед.
Увидев царя впереди всех, Москва буквально осатанела: с каким-то ревом бросилась она по полю, спотыкаясь через трупы товарищей и врагов.
Карл видел все это с холма и задрожал всем телом.
— Несите меня туда, к этому великану! — закричал он, порываясь броситься с носилок.
Драбанты сбежали с холма, подняли носилки с королем выше головы, словно плащаницу, и понесли вдоль войска…
— вот каким, по словам поэта, явился он впереди своих дрогнувших было и остановившихся синих, уже окровавленных рядов… Но эта плащаница шевелится, приподымается… Карл ожил, и…
Шведы, увидав своего идола, бледного, простирающего вперед руки, как бы с желанием схватиться с тем великаном, что издали виднелся на белом коне, — шведы пришли в звериную ярость и сделали нечеловеческие усилия… Но и они встретили то, чего не ожидали: они увидели перед собою —
Но как ни незыблем был этот ряд, как ни стойки были московские рати, как ни старались расстроить шведские, словно скованные цепями колонны, малороссийские полки, врезывавшиеся в самую гущину шведского живого бора, — ничего не помогало… Страшная плащаница, носимая над головами сражающихся, осиливала…
Московские ряды дрогнули… Дрогнуло левое крыло армии, где командовал Меншиков… Как полотно побелел «счастья баловень безродный, полудержавный властелин» и выстрелил в первого попятившегося назад…
Но в эту минуту, откуда ни возьмись, Палий, обхватив руками шею коня, чтоб не упасть, сопровождаемый Охримом, без шапки, с развевающимся по ветру, словно грива, сивым чубом, с громким воплем, врезался в правое крыло шведского войска, которое составляли запорожцы…
— Ой! Дитки! Дитки! — отчаянно кричал он с плачем. — Убийте вы мене, диточки!.. Убийте старого собаку! Я не хочу, щоб мои очи бачили поругу Украйны… Поругав ии лях, поругав татарин — теперь швед наругается…
— Палий! Палий! — прошло по рядам.
— Не дамо на поругу Украину! Не дамо ни шведу, ни татарину! — зазвучал зычный голос Голоты.
— Не дамо! Не дамо! — дрогнуло по всему правому крылу.
И в одно мгновение несколько сот запорожцев, повернув коней, с тылу врубились в шведские ряды. За ними махнули другие сотни… Шведские разомкнулись, расстроились…
— Зрада! Зрада! — закричали мазепинцы. — Запорозци своих бьют!
— Бейте шведа! Рубайте Мазепу проклятого! — отвечали запорожцы.
Дрогнувшие было московские полки ободрились, ринулись в гущину смешавшихся шведских полков, и началась уже резня: в русском солдате сказался мужик — он начал буквально косить, благо не привыкать стать ни к косьбе, ни к молотьбе… Другие колонны и конница, разрезав надвое шведский центр, отбросили шведского главнокомандующего фельдмаршала Реншильда от остального войска и вогнали в Ворсклу часть его пехоты…
У старого Реншильда опустились руки, когда он увидел себя отрезанным. Когда к нему подскакал Меншиков, упрямый варяг, расстрелявший все свои патроны, с отчаяния переломил свою саблю об луку седла и бросил ее в Ворсклу. Принц Максимилиан хотел было броситься с кручи, но его удержали, и этот безумный мальчик сдался только тогда, когда Голота выбил у него из ослабевших рук саблю.
Карл, видя гибель своего войска, велел в последний раз нести себя вперед как знамя, но Брюс, командовавший русскою артиллерией и давно с одного холма наблюдавший в зрительную трубу за королевскою качалкою, велел направить на нее разом несколько пушек — качалка была подбита, драбанты полегли под нею — и несчастный Карл вывалился из своей последней победной колыбели на землю… Но он и не застонал от боли, хотя рана на ноге открылась и из нее хлынула кровь.
— О, великий Бог! Швеция упала! — закричал Левенгаупт, все еще державшийся на левом крыле, и поскакал было к королю.
Но в это время богатырь Гинтерсфельд, соскочив с коня, словно ребенка, поднял с земли своего побежденного, плавающего в крови бога и, снова сев на коня, поскакал в лагерь, прижав к груди бесчувственного героя, словно кормилица или мать свое детище.
— Дивись — дивись, дядьку! — закричал, увидав эту трогательную сцену Голота, который вместе с казаком Задери-Хвист гнал через поле шведских пленных. — Дивись бо, дядьку! От чудесия!
— Та що там таке! — лениво отвечал тот.
— Та он той, що с тобою боровсь, комусь цицьки дае!
И Голота искренно захохотал, не догадываясь, что это, точно ребенка у груди матери, спасают короля. Голота и погнался бы за этим «чудным» шведом, что другому «цицьки дае», да ему нельзя теперь отлучиться от пленных, а заряды все расстреляны; остался пустой мушкет да сабля — издали ничего не поделаешь… Голота свистнул только: «Ну-ну… от бисовы сыны!»
От всего левого крыла шведской армии остались отдельные отряды и кучки пленных, которых, словно разогнанное оводами да слепнями стадо, гнали к Полтаве то малороссийские казаки и запорожцы, то московские рейтары. Правое крыло, увидав упавшего короля и не видя главнокомандующего, старого рубаки Реншильда, также дрогнуло и попятилось назад, несмотря на то, что оставшиеся верными Мазепе запорожцы с кошевым во главе, носясь по полю, словно хвостатые дьяволы, гикая и ругаясь, вырывали лучшие силы из рядов русской армии. Мазепа, Орлик и Гордиенко с самыми отчаянными головорезами — запорожцами прорубились было через все правое крыло русской армии, но, не видя ни короля, ни Реншильда, ни Пипера, ни Левенгаупта, поворотили к степи и скрылись в облаках дыма и пыли.
— Или — или — лама самахвани! — как-то застонал Мазепа евангельскими словами, с горя и стыда припав к гриве коня своею старою, обездоленною головою: ему казалось, что там, в красующейся зеленью
