назначенный с Северного флота. Спустя двенадцать лет мы встретились с ним в научно-лечебном центре Комитета ветеранов подразделений особого риска. Вот что он рассказал по случаю аварии на «К-431», как непосредственный участник борьбы за живучесть:
«10 августа 1985 года я вместе с командным составом Тихоокеанского флота находился на борту самолета. Возвращались из Москвы, где были на приеме у Главнокомандующего ВМФ. Приземлились во Владивостоке около 15.00. К самолету подбежал дежурный офицер и доложил, что командующего 4-й флотилией приглашают к телефону. Я понял - что-то произошло, сердце защемило. Подошел к телефону. Оперативный дежурный флотилии докладывает:
- В Чажме - тепловой взрыв реактора.
Я тогда подумал, что случилось не самое страшное, взрыв-то тепловой, а не ядерный. Мне немного полегчало. Сел в машину и поехал на завод. Машина въехала прямо к пирсу, где стояла „К-431“. Обстановку оценил мгновенно. Стало ясно: „К-431“ тонет, реакторный отсек заполнен водой, и она уже стала поступать в кормовые... Но всюду пусто, ни души. Я прошел на дозиметрическое судно, потом на соседнюю „К-42“. И тут ни души.
Глубина у пирса была 15 метров, осадка у „К-431“ - 7. Решение пришло сразу - аварийную лодку надо посадить на осушку, как в док, но для этого надо убрать плавмастерскую на рейд, освободить корабль от всякого рода концов: швартового, электрокабелей, вентиляционных систем, переходного и энергетического мостиков. Но как все это сделать одному?.. И вдруг из ограждения рубки „К-42“ вышел капитан-лейтенант дежурный этой подводной лодки. К сожалению, я не запомнил его фамилии. Вместе с ним мы стали освобождать тонущую субмарину от всего, что связывало ее с берегом. Отогнали плавмастерскую и в этот момент к плавпричалу подошел морской буксир.
Я объяснил его капитану обстановку и дал команду полным ходом тянуть „К-431“ на берег, пока она не сядет на грунт. Мы с капитан-лейтенантом в это время рубили пожарными топорами все, что можно было перерубить. Вот так мы и освободили лодку, а морской буксир на полном ходу посадил ее на осушку. Лодка перестала тонуть. Затем прибыла с флотилии аварийная партия во главе с моим заместителем по электромеханической части инженер-капитаном 1 ранга О.Д. Надточием. В составе аварийной партии были офицеры штаба флотилии. Они осушили реакторный отсек и подводная лодка всплыла, потом заварили рваный борт. Вместе с аварийной партией прибыли офицеры службы радиационной безопасности флотилии и начали обмеры зоны аварии. В зоне аварии и на самой лодке матросы срочной службы не использовались. Работа продолжалась до 23 августа. Ежедневно группу, побывавшую в зоне аварии, отправляли в госпиталь, где у них брали кровь на анализы. Всего через зону аварии прошло около 150 человек».
Прибывшее начальство отключило связь с поселком (нечего болтать лишнего!), срочно приказало взять подписки с военнослужащих о неразглашении «государственной тайны».
Все, кто был 10 августа на заводе, написали о получении «компенсации». Формулировка тоже была шаблонной: «Во время 1 хлопка находился там-то и там-то...». Задача ясна — скорее замять дело. И лишь через месяц была назначена комиссия для разбора и ликвидации последствий аварии. Возглавил ее начальник главного технического управления ВМФ адмирал В.Г. Новиков.
О выводах, сделанных комиссией, В.М. Храмцов рассказывал мне так: «По мнению специалистов, причиной несанкционированного пуска реактора явилось:
Нарушение руководящих документов по перегрузке активных зон реактора.
Отсутствие контроля за организацией перегрузки.
Главным виновником комиссия назвала меня, командующего 4-й флотилией атомных подводных лодок ТОФ контр-адмирала Хрямцова. Я получил неполное служебное соответствие от Главнокомандующего ВМФ и строгий выговор с занесением в учетную карточку от партийной комиссии ТОФ».
Была ли права комиссия в жестких формулировках «нарушение», «отсутствие контроля»? Бесспорно. Береговая техническая база была построена в конце пятидесятых годов и передана Тихоокеанскому флоту. В ее функции входило:
ремонт и перезарядка реакторов;
хранение новых и отработанных тепловыделяющих элементов;
обработка и захоронение твердых радиоактивных отходов;
переработка жидких радиоактивных отходов.
Для выполнения этих многообразных задач под землей была сооружена сложная система из труб, испарителей, объемных емкостей, выполненных из нержавеющей стали.
Однако эти дорогие и сложные сооружения как на Тихоокеанском, так и на Северном флоте использовались далеко не на всю мощность. В полном объеме выполнялись только перезарядки реакторов, так как от этого непосредственно зависела боеготовность флота. А уж контроль за боеготовностью стратегических сил был строгий, и со стороны флотских, и со стороны более высоких инстанций... Жидкие радиоактивные отходы разбавляли и выливали в океан, твердые накапливали в списанные суда, заваривали в контейнеры, сбрасывали в отведенные места в море. Хранилище отработанных каналов на Северном флоте «отметилось» известной аварией в губе Андреева. В Чажме хранилище тепловыделяющих элементов лопнуло по фундаменту - высокоактивные воды беспрепятственно стекали в океан. По этому поводу заявили свои протесты Япония, Южная Корея. Даже преследовали за это военные корабли этих стран наши суда, вывозившие жидкие и твердые отходы.
Казалось бы, трагедия в Чажме давала веское основание осмыслить сложившуюся ситуацию и предпринять самые энергичные меры, чтобы подобное никогда больше не повторилось. Ведь эта авария стала крупнейшей в Военно-Морском флоте за последние три десятка лет.
Однако обсуждение - в лучших традициях того времени - прошло кулуарно. Только 15 октября 1991 года газета «Труд» рассказала согражданам о трагедии шестилетней давности. А жаль, может, более ранняя публикация вычеркнула бы из череды отечественных катастроф последовавший восемь месяцев спустя Чернобыль...
Так же кулуарно в 1985-м был разработан и утвержден план, предусматривающий целый ряд мероприятий по предотвращению аварийности на атомных подводных лодках и повышению их безопасности. Но о людях, поплатившихся своим здоровьем, в рекомендациях забыли. Ни единого пункта, продиктованного заботой о пострадавших, план не содержал.
Борьба за справку
Чернобыльскую катастрофу уже нельзя было замолчать перед миром, как и нельзя было бросить на произвол судьбы людей, оказавшихся в зоне аварии. Снова лгать, народу и дурачить его более четырех лет после взрыва не смогли. В нашей прессе в 1990 году была опубликована статья о Чернобыле под заголовком «Четыре года лжи». Только 25 апреля 1990 года Верховный Совет СССР сделал заявление, что вся предыдущая информация о масштабах катастрофы - это ложь, результат неправильной оценки масштабов аварии и отсутствия информации о радиоактивном загрязнении. Сообщалось, что в период аварии погиб 31 человек, а в ликвидации ее последствий участвовало более 600 тысяч человек. Большинство из них - военнослужащие, но министерство обороны эти цифры скрывает.
Советские органы представили в МАГАТЭ ложные данные, заявив, что выброс радиоактивных веществ в атмосферу составил 3 процента, в то время как на деле он составил 60-80 процентов. Белорусский писатель Алесь Адамович беседовал с академииком Легасовым, застрелившимся некоторое время спустя после Чернобыльской аварии. Академик руководил работами по ликвидации последствий аварии и ежедневно докладывал одному из членов Политбюро обстановку. Как вспоминает Адамович, его, Легасова, поразила реакция высших эшелонов власти на случившееся. Их установки были такими: «Кончайте там быстрее со своей аварией возиться, у нас тут Запад шумит...».
А. Адамович собирался доложить М. Горбачеву обстановку в Белоруссии после Чернобыля, однако его вызвал Н. Слюньков - тогдашний первый секретарь ЦК Компартии Белоруссии, впоследствии член Политбюро. Чтобы повлиять на решение писателя, Слюньков рассказал ему, как Н. Рыжков принимал у себя руководство Украины и Белоруссии по вопросу Чернобыля. Украина жаловалась и просила помощи. Белоруссия у центра ничего не просила, преподносила обстановку как хорошую (докладывали Цербицкий и
