гранками стола. При этом кивке я вдруг замечаю, что стол этот каких-то неестественно громадных размеров. — Вы что же, сговорились все в самом деле? Пожалейте вы меня, старика!
И тут, в этот самый момент, храбрость возвращается ко мне. Больше всего ведь боишься невидимого противника. Как только ты его увидишь, услышишь его голос — страх сам собой исчезает. Не знаю, как у вас, а у меня так.
— Вахтанг Иванович, я хотела бы с вами поговорить спокойно. Я не отниму у вас много времени.
— Ну, не могу я с вами ни секунды говорить, дорогая вы моя! Не могу…
На этот раз в его голосе уже звучит открытое раздражение. Это критический момент. Либо мне надо повернуться и выйти, либо… Меня тоже охватывает злость. И еще — какой-то спортивный азарт.
— Вахтанг Иванович, вы пожилой человек. Ровесник моего отца. Нет, даже, пожалуй, старше. Я знаю, в ваше время еще ценилась вежливость… Женщине прежде всего предлагали сесть…
— Прошу вас, садитесь, дорогая моя, — он делает какой-то преувеличенно галантный жест. — Но уверяю вас, у меня нет ни секунды времени для разговоров с вами… Руфина Андреевна, — говорит он по переговорному устройству, — я вас попрошу: позвоните в отдел искусства — пусть срочно дадут гранки Смоктуновского…
— Вахтанг Иванович, к вам, вероятно, не так уж часто, особенно в этом служебном кабинете, обращаются со слезной просьбой — спасти семью! Пусть незнакомую вам, но семью.
Я продолжаю гнуть свое: единственный мой шанс чего-то добиться или, по крайней мере, задержаться в этом кабинете еще минуту—другую — это вызвать шок.
Он только руками разводит: дескать, ну, знаете ли, дорогая моя, мне в моем положении сейчас только этого недоставало — кого-то спасать!
— Дело в том, что автор этой злополучной анкеты — мой муж, Виктор Борисов. Да, кстати, я не представилась вам: Борисова Лидия Сергеевна…
Он опять расшаркивается с тем же полукомическим и вместе раздраженным видом: ну, сколько же еще времени можно отнимать у человека!
— …Для него эта анкета очень важна. Вы даже представить не можете, как она для него важна. Знаете, мой муж принадлежит к тому самому разряду чудаков не от мира сего, которых, говорят, было много в ваше время, но которые сейчас уже почти все перевелись… Увы!
Помимо шока, я еще как-то пытаюсь его зацепить при помощи «его времени». А вдруг в самом деле. Старики сентиментальны. Нахлынут воспоминания, размягчится душа…
— Не подумайте, что я одобряю его увлечения. Скорее наоборот. Вот в этом-то «наоборот» и заключается все дело. Он знает, что я против анкеты, Против ее опубликования… Ну, что в самом деле — он ведь уже не мальчик, пора за голову взяться, о семье подумать, о диссертации….. А вместо этого — какая- то блажь. Но сейчас не это главное. Как я уже сказала, он знает, что я против. И если вы ее не напечатаете — он наверняка решит, что все это мои козни… Все к этому сходится: мы были на юге, в отпуске… Там-то как раз и поссорились… Из-за этой самой анкеты… Я вернулась в Москву, а он еще там… И вот все к одному сходится — он уверен, что я специально за этим поехала, чтобы тут все разрушить, напортить ему… Он бросит меня!.
Я так вошла в роль, что слезы сами собой подступили к горлу — я разрыдалась.
— О господи! — Он кинулся к сифону, поднес мне стакан холодной пузырящейся воды. — Умоляю вас, успокойтесь! Не надо этих душераздирающих сцен.
Я отхлебнула воды, платком вытерла слезы.
— Я не перенесу этого… Я не смогу без него жить…
— Ну, чем же я могу вам помочь, дорогая вы моя? Чем я могу облегчить ваши страдания? Ведь это же совершенно не от меня зависит. Вы, должно быть, знаете — вам объяснил Рыбников? — что на место анкеты ставится рецензия. Причем по распоряжению главного редактора. Надеюсь, вы не станете от меня требовать, дорогая моя, чтобы я отменил распоряжение главного редактора? Да я просто и не имею такой власти, уважаемая. Нет у меня таких полномочий.
Он прошелся вдоль своего длинного стола.
— Вот такова ситуация на сегодняшний день. Теперь давайте сообща подумаем, что же мы можем сделать для сохранения вашего семейного очага… Самое простое: скажите вашему мужу, что анкета будет напечатана в одном из последующих номеров… Может быть, и в самом деле соберемся с силами и напечатаем ее в одном из последующих… Хотя, должен вам признаться, анкета какая-то странная — я это с самого начала Рыбникову говорил… Этакий всесоюзный референдум на тему о том, есть ли разумная жизнь на других планетах. Ну, вот мы с вами, рядовые советские люди, — что мы с вами можем об этом сказать: есть ли жизнь на других планетах? Ничего путного, я полагаю, мы с вами сказать не можем. Это ведь дело специалистов — искать вышеупомянутую ж-изнь и делать теоретические заключения о ее вероятности. А мы с вами ничего ценного внести в эту научную проблему, я думаю, не сможем. При всем нашем с вами желании. И даже будем удивлены и раздражены тем, что к нам за этим обращаются. Правда, уважаемый ученый муж Рыбников придумал к этой анкете кое-какие костыли (он на это мастак — надо признать), чтобы эта глупая идея о всесоюзном плебисците не выпирала так уж откровенно. Он все это перевел в плоскость разговора о научной популяризации. Дескать, что вы думаете по поводу того, что пишут в научно- популярных книжках о внеземных цивилизациях? Очень «изячный» ход, надо признать! Но, если говорить серьезно, он мало чему помогает. Вся эта маскировка шита белыми нитками. Анкета выглядит очень странно.
Тем не менее, — закончил Торидзе свой монолог, — мой вам дружеский совет: скажите вашему увлекающемуся супругу, что анкета будет напечатана в одном из последующих номеров газеты. И на этом закончим дело. А мы, может быть, и в самом деле ее напечатаем, чем черт не шутит. Ученый муж Рыбников подумает еще немного, напряжет свои мозговые извилины и придумает какой-нибудь весьма убедительный повод для этой, между нами, в высшей степени странной публикации.
Сквозь слезы я мотаю головой:
— Нет, Рыбников мне сказал, что она может быть напечатана только в этом номере. Сейчас — или никогда…
— Ах, он и это вам сказал! — В голосе Торидзе снова ничем не прикрытое раздражение. — Ну, тогда я просто не знаю, что с вами делать. Тогда я хотел бы, чтобы этот доблестный ученый муж помог мне чем- либо вас утешить (коль скоро он все сделал для того, чтобы сорвать мне работу над номером). Руфина Андреевна, пригласите ко мне, пожалуйста, ученого мужа Рыбникова. Только срочно, попрошу вас.
Пока секретарша разыскивает Рыбникова, мы сидим молча. Я всхлипываю, теперь уже ясно сознавая, что моя миссия закончилась полным провалом. Торидзе перебирает гранки у себя на столе. Через некоторое время в дверях появляется секретарша:
— Вахтанг Иванович, Рыбникова нигде нет. Секретарь отдела не знает, где он.
— Прекрасно! Наш ученый муж снова ушел в подполье. Было бы весьма странно, если бы в столь ответственную минуту мы с вами смогли бы его разыскать. Это вполне в его стиле и в его духе: заварить кашу и предоставить другим расхлебывать ее. Скорее всего сидит запершись у себя в кабинете, как он это обычно делает. И никакие силы в мире не смогут извлечь его оттуда, пока он сам не решит вновь вернуться в этот мир. Ну что ж, уважаемая товарищ Борисова, значит, не судьба мне чем-либо вас утешить. Я имею в виду — чем-либо более основательным, нежели то, что я вам уже сказал. Засим не смею вас более задерживать.
— Вахтанг Иванович, у меня к вам просьба: поговорите с главным редактором…
— Но это же совершенно невозможно! — вскрикивает Торидзе точно ужаленный. — Вы хотите, чтобы я совершил над собой харакири! Зачем вам это нужно? Неужели вы такая кровожадная? У меня есть дети, как и у вас. И внуки есть. У меня номер в полном развале, а я являюсь к главному и говорю о каком-то, извините… пустяке… Это ведь он еще не знает, что я собирался печатать эту анкету, а знал бы, прочел бы ее, — он бы так меня «понес»…
Все. Разговор окончен.
Я выхожу в коридор, бреду по направлению к кабинету Рыбникова. Его дверь действительно заперта. Механически я сажусь на диван неподалеку от этой двери.
Ну, вот и все, Витенька. Я сделала для тебя все, что могла. Вряд ли ты когда-нибудь узнаешь об этом во всех подробностях (кое о чем тебе, может быть, поведает Рыбников), но мне и не надо, чтобы ты знал об
