принимать стали. Неясно пока, чем всё это кончится.
Некто на горе открыл залежи добра и осатанел от злобы.
Аппетит приходит во время поноса.
Плох тот глухонемой, который не мечтает о грехе словоблудия.
У русских не только толстая кожа и железные нервы, но всё вообще толстое и железное: и стенки желудков, и крышки черепов, и уши, и пятки, и прочие органы видимые и невидимые. Их ни химия, ни радиация, ни культы личностей не берут, а интересно, выстоят ли они, ежели водка станет рубль за ведро?
Пролетарии изначально ненавидели буржуя с собачкой, ибо собачка являлась символом ничегонеделания. Сегодня собачка немыслима без пролетария. Самый последний человек имеет собаку и гордо водит её пред всем миром на посрамление давно сгинувшей мелкой и крупной буржуазии. По сравнению с 1918 годом произошла некоторая инверсия понятий, превращение их в свою противоположность. Впрочем, чем ещё заниматься, как не ловлей блох на любимом существе? Может быть, в этом и состоит предназначение человека.
Собака — друг человека до момента похищения им мехового манто или перехода государственной границы.
Что за народ у нас живет непонятный! Заговоришь с кем-нибудь о кинематографе, музыке или живописи, отвечают: «Да я не очень в этом разбираюсь». Заведёшь речь о книгах, о религии, о совершенно белых или пятнах подозрительных цветов, тоже «не очень». За что ни возьмёшься, всё «не очень». Да в чём же они действительно «разбираются», на что тратят жизнь?
Кто-то из манипуляторов с готовностью подсказывает Серафиму:
— На перерывание чужого белья, на собрания и на анекдоты. У нас, мол, настолько любят чужое бельё, что ещё не так давно всей страной в едином порыве его друг у друга по ночам перерывали, а теперь всё больше на собраниях наряду с производственными вопросами и делёжкой квартир в жилищных кооперативах, когда «скорую помощь» к подъезду ЖЭК заранее подгоняют, потому что один-два инфаркта обеспечены стабильно.
Что-то в этом, конечно, есть, но не следует чересчур сгущать краски. Есть ведь у нас и образованные люди, американский язык знают, Пушкина, и научно-исследовательские институты, и даже Академия наук. Писатели есть, артисты, не львы толстые, конечно, и не Шаляпины, но ведь есть. А без собраний нынче как проживёшь? Привыкли мы к ним за 70 лет, как к родным, да и до революции, говорят, они бывали. Конечно, не так часто, но…
Думаете, я какой-нибудь новый В. Кочетов, равного которому в живописи партийных и профсоюзных заседаний не было и не будет? Думаете, я подхвачу эту сюжетную кость, небрежно брошенную провокатором-манипулятором, и для верной классовой прорисовки современного героя проволоку моего Серафима античным лицом по мостовой хотя бы одного собрания? Сильно ошибаетесь, граждане. Реализм реализму рознь, и бутылки сдавать — это не беса заседаний тешить.
Есть такие заседательские бесы огромные и маленькие. Чем больше собрание, тем и бес сильнее. Однако я их не люблю (бесов) и отправлю-ка лучше Серафима в музей. (Среди мыслящей публики лёгкое оживление, но в глазах у женщин тоска.)
Терпение, граждане! Я разве вас в чём подводил? Пусть наш герой походит, выскажется о том, о сём, а там его можно брать голыми руками. (Кое-где меня бы за такую методу сразу в звании повысили.)
Зашёл сегодня на Пряжке в дом-музей одного известного русского поэта. Снега и полёты в снежном эфире о нём напомнили.
Это было ему тоже близко, а из всех русских он для меня почему-то наименее русский. Хотелось спрятаться от лагерного инфантилизма будней, грязных улиц и лживой асимметрии лиц.
Экскурсовод показывал комнаты, скромно умалчивая о том, что они считались его собственностью до 1917 года, а после и до смерти ему принадлежала всего одна в квартире, превращенной в коммуналку, другие же занимала семья буйного «революционного» матроса. О жене поэта, их сложных отношениях и умершем ребенке, который был вовсе не его сыном, а плодом неуставных отношений жены с одним из приятелей поэта, информация подавалась тоже в неузнаваемом виде.
Любим мы из одной крайности эпилептически вздрагивать в другую. У одних бельё роем, как маньяки-патологоанатомы, других и белья, и всяких признаков естественных человеческих функций и потребностей лишаем вовсе. Патологоанатомические склонности к препарированию белья в этой области сублимируются в трескучий пафос, и обыкновенные коротышки, гомосексуалисты или мучительно комплексующие шизофреники вдруг вырастают выше горных круч, перестают мочиться, спать с женщинами (общение исключительно духовное), болезни их проистекают из переживаний за судьбы своего народа, а истинные их кривые или добрые улыбки уже невозможно разглядеть (особенно после их кончин) в мишуре лавровых венков, перевитых лентами с эпитетами вроде: «человек с большой буквы», «веха русской исторической мысли», «совесть нашей литературы», «властитель дум» и т. д. Реальные черты людей переплавляются в бронзу и граниты мифов. Жёны и друзья обронзевших личностей по большей части тоже обронзевают, по крайней мере выше пояса, а все их нелогичные или невысоконравственные слова и деяния приобретают метафизический смысл.
К сожалению, или к счастью, для многих и многих творцов и людей искусства, в отличие от политиков и маршалов, бронза эта метафорически-искусствоведческого порядка, ибо овеществлению её в бронзу материальную мешают причины иного состава.
Мы, россияне, мужественный народ и символами своей мужественной эпохи никогда бы не сделали, пусть и обронзевших, но всё равно сопливых педерастов-композиторов, алкоголиков-художников или этих самых космополитов-учёных. Потому-то проспекты и площади земли нашей украшают пушки, танки, самолёты, торпедные катера или на худой конец крупнокалиберные пулемёты. Простая и суровая символика, но сколько пафоса! Уходящие под облака тысячепудовые матери-родины с мечами — это вам не декадентская неврастения. Во всех странах мира (кроме братских) вместе взятых не сыскать столько военных памятников или пушек и танков на постаментах. Пусть так, но у каждого свой способ демонстрации миролюбия.
В совете народных манипуляторов мнения о нашем национальном миролюбии резко разошлись. Одни горой стоят за Ермака Тимофеевича, который миролюбиво присоединил к Московии Сибирь, лупя при этом направо и налево немиролюбивых аборигенов. Другие иностранца Швейцера приплели, которого никто здесь толком и не знает, а он, мол, никого не лупил, а бесплатно лечил всех желающих негров в Африке.
Лечил-то он лечил, но с какой целью? Вы, граждане, без тенденций выражайтесь. По-вашему выходит, что имена Суворова, не только защитника родины, но и сурового усмирителя народных восстаний, или одержимого деспотизмом царя Петра дети с молоком матери в себя всасывают, а какую-нибудь опять же иностранную подданную мать Терезу или отечественного миролюбца из уродливого религиозного прошлого никто слыхом не слыхивал? Имена завоевателей и злодеев (Нерона кто не знает?) народы проносят сквозь века, гуманистов и миротворцев память людская не держит? Ускользает, мол, из неё всё миролюбивое, хоть тресни. Так я должен вас понимать?
О времена, о нравы! Раньше бы я на этот бред и отвечать не стал. Позвонил бы, куда следует, и всё, а теперь вот надо делать вид, что, — очень может быть, и ваша точка зрения, гражданин народный манипулянт (диверсант проклятый), заслуживает внимания и серьёзного изучения в свете решений и т. д.
Впрочем, чёрт с ними, народными манипулянтами. Не так уж трудно быть левее их или правее человеку со способностями. Вот смотрите:
— Вы правы, граждане. Наше вербальное миролюбие онтологически нам, конечно, не присуще. Мне, например, трудно представить себе финансово успешные книги или фильмы, где от начала до конца действовали бы хорошие, миролюбивые люди, творя только добрые дела. А вот фильмы и книги, где режут да насилуют, окупаются и ещё как. Странно как-то. Все, или по крайней мере многие, хотят добра, а делают в конечном счёте дела недобрые. Матери со слезами счастья на глазах пестуют святое и безгрешное детство, которое, взрастая, напяливает кованые сапожища и, рассевшись в танки, едет в них явно не на
