душеспасительные беседы. Всё, чем занимаются люди, в конечном счёте оборачивается против них самих…
Ну, как я выдал? Перестройщик хоть куда. Но это только цветочки. Манипулирование — искусство будущего, и я его четырнадцатый апостол (тринадцатым был Маяковский). Глядите дальше. Теперь я демократ уже надолго.
— Все достижения физики, химии, биологии и даже медицины служат постольку поскольку, но главное, чему отдаются все силы и львиная доля национальных доходов — это осуществление какой-нибудь бредовой национальной или идеологической утопии. В дело идёт всё: и пушки, и сверхбомбы, и то, что первоначально задумывалось на благо человечеству: радио, печать, психолечебницы, генная инженерия, лазеры и открытие биополя.
Нынче вот стало известно, как Иисус Христос излечивал людей да по водам путешествовал. Экстрасенсом он был, граждане, а не сыном Божиим. И в наши дни эту проблематичную науку о «биополях» тоже к делу присобачили. Теперь крутые экстрасенсы уже никого не лечат, а работают агентами по сбору разнообразной военной и прочей информации.
Бедный Иисус Христос! Ты растрачивал свои драгоценные способности на шелудивых нищих и полуразложившихся лазарей, не понимая того, что мог послужить своим «третьим» глазом во славу римского оружия, за что сахаром бы в меду катался.
Я приветствую вас, дерзатели и первооткрыватели, но человечество чрезвычайно живуче. Его не проймёшь обыкновенными экологическими и демографическими излишествами, нужно придумать что-то экстраординарное. Например, чтобы женщины могли рожать только тройни и по пять раз за пятилетку. Китов, дельфинов и рыб нужно изжить окончательно, спуская в моря и реки не всякие там фосфаты и ДДТ, а прямо чистый цианистый калий и т. д. Работа найдётся для всех. И ума на это у всех хватит (шумные аплодисменты, переходящие в бурные овации).
Западня для младенцев
Ночь. Электрический свет. Карты. Накурено так, что я дышу через носовой платок, сложенный вдвое. У приятеля, приютившего меня на ночь, весело. Гости играют в преферанс, пьют умеренно портвейн и дымят, как зачинающееся аутодафе. А я лежу в углу, закрывшись уже с головой одеялом, и думаю о Лине. Всегда только о ней, всегда только с печалью и с безнадёжной нежностью. В невозможности быть счастливым заключена горькая услада. Пустые дни, валянье по чужим диванам, бесцельное шатание по улицам, ненужные разговоры и поступки. О, какая горькая, самоубийственная услада во всём этом. Выгнанный из одного угла, я перетекаю в другой. Кое-какое движимое имущество в рюкзачке закидываю в автоматическую камеру хранения на одном из пяти вокзалов города, чаще на Финляндском, и с пустыми руками иду «шустрить и тусоваться». Когда очередной угол отыскивается, я забираю рюкзак с вокзала и иду вселяться на новое место.
Я вспоминал то золотое время, когда квартира моего хорошего знакомого была два месяца в моём всецельнейшем и безраздельнейшем распоряжении. Наша с ней долгожданная и изнурительно прекрасная суббота, день, когда с раннего утра короткие звонки в дверь оповещали о её приходе, свободном от податей государственных, родственных, профсоюзных и прочих, когда до глубокой ночи, а иногда и до утра, мы двое были отданы на растерзание друг другу по кусочкам и целиком. Один мой знакомый не верил, что есть люди, которые могут заниматься этим больше 20 минут. Знал бы он, сколько часов, дней и месяцев может длиться агония непододеяльной любви.
И всё кончилось — и субботы, и… только не кончается боль. Я ворочаюсь под одеялом, кто-то хлопает меня по заднице и предлагает выпить, не понимая того, что для истребления портвейна нужно обладать социальным предназначением.
Интересно, что года четыре назад я жил совершеннейшим аскетом, даже не вспоминая о существовании вина. Но после издания указа о так называемой «борьбе с пьянством» я, как и другие мои интеллигентные знакомые, возмутился. «Что? Может быть, правительство запретит нам физиологию вообще, и какать, и с женщинами запираться». И мы, непьющие доселе, стали пить. Несмотря на фантастические, переплюнувшие блокадные, очереди, я добывал портвейн, водку, коньяк, что удавалось, и пил с друзьями, с женщинами и девушками, пил с Линой. И мы победили. У нас хотели отнять одну, пусть не самую нужную и полезную, но свободу, их ведь и так немного у нас, и я снова мог бросить пить, потому что особой радости от вина никогда не испытывал, но Лина… но тоска безысходности…
«Да, я могу выпить, но только вина пополам с цикутой, и в карты играть буду, но только на жизнь».
Все эти позы Серафима несколько мелодраматичны. Но я сейчас всё проясню. Для этого на некоторое время погрузимся в обыкновенный быт обыкновенных людей конца 20-го столетия. Ничего страшного. Это ненадолго и по возвращении гарантируется дезинфекция. Ах, как я был прав, с одного захода вычислив эту мужнюю жену и позаботившись о подкреплении лыжным десантом.
В 17.30 я, как всегда, подумал, что с ней что-нибудь случилось, но к 18 часам почти успокоился, что было кстати, так как она была на месте. Мы шествовали по берегам большого пруда, подсвеченного с разных сторон фонарями, говорили о нашей бескрылой любви и строили разные фантастические планы побега от действительности. Будущее светило нам теми же огнями морожениц, в которые мы заходили, садились и пили шампанское до момента погашения этих стимулирующих надежду огней[1]. Субботники наши и прочие более мелкие свидания на квартире моего хорошего знакомого испустили дух под воздействием окончания срока его последней длительной командировки и возникновением в квартире одной моложавой особы, прочно поселившейся на том диване, где я спал раньше.
На следующее свидание в том же парке Лина пришла уже «в шампанском», как определил я. Когда мы утвердились за столиком кафе и выпили по бокалу, она сообщила, что муж её, долгое время не требовавший супружеской дани, вчера военным приступом взял её и…
— Мне пришлось напиться, чтобы не было так противно, а сегодня днём я выпила ещё в кафе напротив работы.
Гнев против всего, излучающего насилие, с одной стороны, и бессилие с другой, поднялся в моей груди и опал под шипенье пузырьков шампанского. А цепная реакция террора, вызывающая следующий террор, оборвалась во мне словами:
— Я убью тебя когда-нибудь, как шлюху. Зоя Космодемьянская на твоём месте…
— Да кто знает, что она сделала бы на моём месте, — резонно ответила Лина, — к тому же, я люблю тебя одного и сколько бы он ко мне ни приставал, я буду только твоя, — шептала она мне в одно ухо, а что шептало в другое ухо шампанское в кулаке стиснутого бокала, я не разобрал.
— Уйди от него — сказал я, не помню, какой уже раз.
— Куда? — ответила она тем же счётом. — Опять к родителям? Ты же знаешь, что это равносильно возвращению в сумасшедший дом. Я замуж вышла, чтобы уйти от них. Да лучше я пойду на содержание к одному престарелому типу, предлагавшему мне это. Но тогда какой смысл бросать Аверьянова (мужа). Ведь он не хуже этого старикашки.
— А хотела бы ты, чтобы Аверьянов умер для пользы дела? — задал я провокационный вопрос несчастных влюблённых всех времён и народов.
— Нет, что ты, — и она вздрогнула всем телом. — Но… я часто думала, как было бы хорошо, если бы он, пусть не умер, но куда-нибудь исчез, убежал за границу или уехал в экспедицию лет на… да я согласилась бы и на его смерть, хотя чувствую, что счастья это нам не принесёт. — Тут она незаметно для меня съехала со скользкой темы смертоубийства на естественные биологические процессы. — А родители… выжили из ума вконец, а живут и переживут нас с тобой, и зачем? Кому нужна их мелочная, растительная жизнь, целодневное брюзжание, смотрение телевизора и разговоры по телефону: что они съели на завтрак, что готовят на обед и что предполагают на ужин. А потом они идут на партсобрание таких же старых пердунов, сидят там по 3–4 часа, мелют несусветную чушь и возвращаются, гордые тем, что выступили по
