высокой степенью оголённости натуры — т. е. актрис, натурщиц и, как следствие рекламы — всего остального населения данного региона. Заметили, как в газетёнках и журнальчиках забубнили о половом воспитании и просвещении? В бывших высокоцеломудренных изданиях печатают фото голых мадам, в киношках не какие-нибудь английские гёрлз, а наши родные советские женщины бегают нагишом, валяются с неопределённой целью с полузнакомыми мужчинами. Ужас в общем.
Открою вам, дорогие сограждане, ещё один знаменательный секрет. А сколько их уже вы, ненасытные, проглотили безо всякой благодарности! Так вот, о слове нравственность можете постепенно забывать. В скором времени его и её вообще не будет. Когда пить, есть нечего — остаётся только куку куковать или коровосисых голых девочек показывать. Тем более что девочкам это ничего не стоит. Наряды да костюмы денег требуют, а на голую задницу даже косметики не надо. И так хороша, если первой свежести.
Я так думаю, что, пройдя на шкале нравственности отметку предельно допустимой нормы, мы, русские, на ней не остановимся, как не остановились на ПДК в процессе отравления рек, морей и воздушного океана, тем более что потенциал для этого в предыдущие годы накопился огромный. Могучим полноводьем дешёвой отечественной порнографии мы смоем жалкие образчики западной порнокультуры, и лишённый мелкобуржуазных комплексов в виде стыда и морали народ, выйдя нагишом на улицы (помните, в 20-е годы это уже было, движение «долой стыд»), будет славить себя и своё бескомплексное будущее, а заодно, занимаясь сексом грядущего, выбросит из головы разные лишние проблемы экономического и политического свойства.
Но стоп, я с вами заговорился и чуть не промахнулся. Забыли, что ли? Мы же приехали в пуб. дом конца 19-го начала 20-го века. Кстати, многое реконструируют, восстанавливают сегодня, а вот о пуб. домах, которых в Питере было как мухоморов и в которых многие петербуржцы проводили существенную часть жизни, что-то не слышно, чтобы их воссоздавали, хотя бы в музейном варианте, хотя бы один для примера. А почему, спрашивается? Где же историческая справедливость? Нехорошо. Неправдиво, неисторично и недиалектично. Тем более что даже такие сомнительные данные, как месторасположение публичных домов Санкт-Петербурга, может натолкнуть пытливого и дерзкого исследователя на подлинные открытия.
Так, один мой приятель взял старый план Петербурга с нанесёнными на него всеми (!) весёлыми заведениями и сличил его с картой нелегальных ночёвок вождя революции Ульянова-Ленина. Выводы, сделанные моим приятелем, могли бы подвигнуть нашу историческую науку на совершенно новый и непроторенный путь, но всякому ясно, что путь этот так и останется непроторенным. Но, впрочем, счастливо оставаться. У меня дела, дела…
Глава для Р. Брэдбери
Осень держалась стойко, как мифический герой-панфиловец, но вдруг сорвалась и покатилась в зиму, словно бегущие навстречу врагу полки генерала Власова. А зима в этом картонном мире — сущее бедствие. Промороженные автобусы, размалёванные никчёмной рекламой, холодные квартиры без света с едва тёплыми батареями, облака пара над прорвавшимися трубопроводами горячей воды, десятиметровые дамокловы мечи сосулек и огромные кучи снега, расцвеченные ярко-жёлтыми потёками собачьей и человечьей мочи, люди, закутанные в платки и шушуны, как беженцы из вечно промёрзшего, блокадного города. Эмоции смёрзлись. Память заморожена. Сижу перед электрическим рефлектором, сунув ноги в духовку горящей газовой печи, руки и сердце безнадёжно холодны. Но вот отмёрзла какая-то клеточка памяти и из неё выпала страшная жара ушедшего в прошлое лета.
Я брожу по улицам небольшого провинциального городка, в котором я когда-то жил, и хочу пить. Но в магазинах из жидкостей только уксус и водка (это ещё до перестройки), а краны и колодцы на улицах все под замком. Я не настоящий христианин, чтобы пить уксус и не настоящий русский человек, чтобы утолять жажду водкой. Но, как выяснилось позже, жажда не самое страшное неудобство мира сего. Отсутствие общественных туалетов — следующее испытание ума и чрева путешествующего по среднерусским возвышенностям. Видимо, существует среднестатистический русский гражданин, испытывающий большую и малую нужду раз или два в месяц, иначе ничем другим отсутствие этих человеколюбивых водожурчащих заведений объяснить нельзя.
Вспоминается душный вокзал, где я простоял 5 часов в очереди, чтобы проехать 200 километров. Как бодряще действует на ум и на душу эта славянская метода продажи билетов, эти запросы и ответы по плохо соединяющему телефону, выписывание и вырезывание билетов, пробивание их, лезущие без очереди «участники», матери с детьми, опять «участники».
Что касается последних, то они вызывали в истомившихся от бессмысленного стояния людях наибольшее возмущение. Не говоря никому ни слова, а если и отверзая рот, то для брани, грубо сталкивая всех со своего правого пути (я видел, как один эдакий ветеран пихнул женщину с такой силой, что она удержалась на ногах только с помощью чужих рук), они лезут к окошкам различных учреждений, отрывают от них безногих не «ветеранов», матерей с детьми и получают заслуженное ими в боях. В боях ли? Такие бычьи шеи и помидоровые щёки в окопах ли наживают? Я ещё удивляюсь современному юношеству, как у них хватает терпения и милосердия не забивать кирпичами прямо на улицах подобных животных, а уступать им места в транспорте и в прочих общественных местах, хотя при взгляде на иного «участника», который командует зазевавшемуся юнцу: «а ну встань, молод ещё сидеть», я с удовольствием пустил бы в ход свое несуществующее кон-фу. Но вернёмся опять в очередь. Она ведь нерв эпохи.
— Господи, — взывал я из глубин неврастении к вседержителю, — за какие грехи и какой жизни — прошлой или настоящей, наказал ты меня, вогнав как гвоздь в крышу этого дурдома? Сделай меня собакой где-нибудь в Австралии, Господи, или деревом в Швеции, и я никогда, ты слышишь, Господь, никогда больше не буду грешить.
Но бред продолжался, и, промучившись ещё 4 часа езды в раскалённом вагоне, набитом, как во времена военного коммунизма (подозреваю, что он так и не кончился до сих пор), я вернулся обратно в город, в котором меня никто не ждал. Так кончилось ещё одно лето, не принеся ничего, кроме утраты нескольких месяцев жизни и десятка исписанных страничек записной книжки.
Нельзя же назвать приобретением впечатления от вылазки на речку Карасевку, в которой я в незапамятной младости купался и нырял, ловил на удочку карасей и таскал из-под нависающих над водой и переплетённых корнями кустарника бережков серо-зелёных раков. Кончилась Карасевка. Нету в ней ни рыбы, ни раков и купаться нельзя. Вода бурая с радугой бензиновых пятен, да и воды той против прежнего раза в три поменьше. Кусты по берегам с желтизной, чахлые. Стоял я так на бережку этой задушенной развитым социализмом речушки со стародавним приятелем, другом детства и вспоминал 25-летней давности прозрачные воды, свежую зелень по берегам, шум и крики купающихся приятелей и лихих пацанов.
Стародавний друг мой рассказывал, как он где-то и с кем-то борется за спасенье речушки и жалких остатков бывшего роскошного фруктового сада, который выкорчёвывают строители новой автозаправочной станции, да ничего не получается. Разные высокие начальнички только сердятся, когда он суётся к ним с такими пустяками, как речка Карасевка да фруктовый палисадник.
— Да, машин и всякого железного хлама у нас уже больше, чем деревьев и лесов, — в задумчивости изрёк я, а потом посоветовал другу детства бросить всю эту затею со спасениями.
— Но ведь нас ожидает ужасное будущее, — ответил он.
— Напротив, нас или, точнее, человечество ждёт чудесное будущее. Надо только отречься от личного эгоизма и вопреки национальной собачьей привычке лежать на сене и другим не давать, немножко посторониться. Но от нас теперь уже мало что зависит. Выбор сделан. Над Россией поставлен опыт: как долго можно гадить себе в штаны и не чувствовать от этого никакого урону? Кто поставил над нами этот опыт? — американцы, или другие цивилизации, или мы сами — не имеет значения. Старт уже дан и нам с этого пути не свернуть, если даже мы захотим вдруг что-то изменить. Но мы и не хотим. Тормоза в головах трёхсот миллионов почему-то не действуют. Так не лучше ли не затягивать агонию и побыстрее доехать до точки назначения?
Лет через 20–25 на одной шестой части земли, безлесой, бестравной, с нефтяными озёрами,
