Политики говорили, что министры хотят бумажными гусями и фонарями отразить неприятеля, но что это трудно.
В сие время Нючженцы имели огненные баллисты (т. е. настоящие пушки–мортиры), которые поражали, подобно грому небесному. Для этого они брали чугунные сосуды, наполняли их порохом и зажигали огнем. Горшки эти назывались чжень–тьхяньлэй (т. е. потрясающий небо гром). Когда такая баллиста (пушка) ударит, и огонь вспыхнет, то звук уподобляется грому и слышен почти за 100 ли. Они сжигали (все) на пространстве 120 футов в окружности, и огненными искрами пробивали железную броню.
Монголы еще делали будочки из воловьих кож, и подойдя к городской стене, пробивали в ней углубление, могущее вместить одного человека, которому с городской стены ничем нельзя было вредить. Но Нючженцы изобрели против этого способ спускать с городской стены на железной цепи горшки (бомбы) чжень–тьхянь–лэй, которые достигши выкопанного углубления, испускали огонь (взрывались), совершенно истреблявший человека, даже покрытого воловьей кожей. Кроме того, употребляли они (нючженцы) летающие огромные копья (ракеты), которые пускались посредством зажигания в них пороха и сжигали все на 10 шагов от себя. Монголы не только этих вещей боялись. Они осаждали город 16 суток, денно и нощно. Около МИЛЛИОНА (!!!) человек с обоих сторон было убито при той осаде. После этого и могила матери Нючженского государя была раскопана.
Принц Субут видел, что невозможно взять города и потому, приняв ласковый тон, объявил, что открывает мирные переговоры, и что военные действия прекращаются. Нючженское правительство согласилось на его предложения и отправило Ян–цзюй–жинь, советника палаты финансов, за город угостить монгольские войска и поднести дорогие дары. Субут дал слово отступить с войсками и расположился между реками Желтою и Ло–шуй.
Вице–министр (Нючженского царя) Чиги–кацик, приписывая себе славу в защищении города, хотел в сопровождении всех чинов явиться во дворец с поздравлением. Но другой вице–министр, Найцзу– сэлэ, сказал:
— Клятва, учиненная под городскими стенами почитается в Чунь–цю стыдом: кольми паче можно поздравлять с прекращением осады?
Кацика, рассердившись, сказал:
— Престол спасен, государь избавлен от опасности, а вы не считаете это радостию?
Он приказал академику Чжао–вынь–бин сочинить поздравительный доклад. Но Чжао– вынь–бин сказал на это:
— По словам Чунь–цю, когда новый дворец сгорел, три дня плакали. Ныне после таковой осады столицы, в сообразность обрядам, надлежит утешать, а не поздравлять.
Тем дело и кончилось.
Нючженский государь, вступив на ворота40 Дуань–мынь, объявил амнистию, обнародовал награду чиновникам и разночинцам, которые могут починить или возобновить какой–либо важный город; войскам он сделал угощение и награду, уменьшил свой стол, отменил ненужных чиновников, отпустил девиц из дворца, запретил в докладах именовать себя премудрым. Слова: «премудрый указ» заменил одним словом: «предписание». В столице прекращены были строгие меры, и пешие солдаты стали выходить за ворота Фын–цю–мынь для сбора зелени и дров.
Но после этого открылась в городе зараза, продолжавшаяся 50 дней. В течение этого времени вынесено было из городских ворот около 900 тысяч (!!!) гробов, не считая тел бедных, которые не в состоянии были похорониться».
40 Городские и дворцовые ворота в Китае строят в виде палат с проходом внизу; почему над воротами находятся пространные залы. — Примечание Иакинфа Бичурина. И мы прибавим от себя: и в европейских крепостях тоже!
Таково описание осады столицы страны Нючжень. Переводчик этого, Бичурин, прибавляет от себя так:
«Объяснение. — Положение Нючженского двора час от часу становилось хуже. Тщетно просил он мира у монголов. Олень, попавший в яму, может ли он убежать? Так как твердые полководцы и храбрые войска погибли, то уже не возможно стало помышлять об обратных завоеваниях… Хотя и так, но каждый, что делает, то и получает в возмездие. Таково есть взаимное соответствие небесного порядка. Нючженцы притесняли Срединное государство; хищнически овладели землями дома Сун. Точь в точь таким же образом и монголы поступали с ними».
Таково наивное объяснение синолога Бичурина к переводимой им серии главок из «Всеобщей китайской истории».41 Но это и хорошо. Мы сразу видим, что имеем право, во–первых, доверять искренности таких простодушных людей, и, во–вторых, критиковать их книги, зная, что простодушные люди легко поддаются обману и переводят подлинник, какой он есть, не замазывая словесной штукатуркой его щелей и трещин.
Я уже обратил внимание на слова:
«Прибыли к нему (Нючженскому императору) министр и прочие чиновники. Подали ему параплюй, но он не принял и сказал: «в армии все ходят под открытым небом, для чего же мне иметь параплюй»».
И вот я теперь снова спрашиваю: каким же образом попало в китайскую хронику 1232 года французское название зонтика — параплюй, т. е. отражатель дождя?42
41 По–китайски Тхун–цзянь–ган–му.
42 Paraplui — parez plui — отражайте дождь.
Разве не было для зонтика у китайцев самостоятельного названия? Подумать, что сам Бичурин, при его, только что отмеченной мною, наивности, подобно мадам де–Курдюковой, непроизвольно перемешивал русский и французский языки — невозможно. Скорее можно думать, что он при своем семинарском и духовно–академическом образовании, «обратившись лицом к востоку», а «спиной к западу» (как впрочем и большинство востоковедов), он совсем не знал французского языка, и потому принял французское слово в имевшейся у него китайской рукописи за монгольское, и оставил его без перевода… Но в таком случае и автор самой китайской «Всеобщей истории» пользовался для нее не исключительно китайскими, а также и французскими летописями. Значит и сама эта «Всеобщая история» может быть действительно не национальной монгольско–китайской, а ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРИЕЙ ЗЕМНЫХ НАРОДОВ, принятой за историю мифических китайских провинций, исключительно благодаря китайскому рисунчатому письму, при котором нельзя изобразить иностранных имен, не перерядив их в китайские костюмы.
А сведения об иностранных народах легко могли занести туда сначала ромейские, а потом и католические миссионеры, принесшие туда буддизм, браманизм и конфуцианство, а вместе с тем и эту рисуночную письменность, благодаря, во–первых, тому, что ни в греческой, ни в латинской азбуке не хватало букв для изображения количества Китайских звуков речи вчетверо большего, чем в западно– европейской речи и, во–вторых, и потому, что в западной научной письменности уже практиковался способ рисуночного и символического письма (в виде наших цифр и многочисленных астрономических, алхимических и тематических международных значков, этих истинных зародышей современной китайской письменности). Ведь совершенно ясно, что современная Китайская система рисуночного письма не могла образоваться сразу, не пройдя через стадию полу–фонетическую, так как никакой человеческий ум не мог бы придумать и закрепить в своей памяти без помощи фонетической азбуки все эти тысячи значков, и передать их ученикам. А в неполном собрании они были бы так же бесполезны, как и у нас была бы бесполезна азбука, в которой употреблялось бы лишь 5–6 букв, а для остальных не было бы дано никаких фигурок.
Значит, такая азбука, как китайская, не могла развиться эволюционно из самой себя, а только путем постепенного внедрения в какую–нибудь, хотя бы и иностранную фонетическую азбуку ее множества
