заповеди о почитании родителей.
В «Житии Евфросинии Суздальской» точно указана дата ее пострижения – 25 сентября,[849] но вряд ли Григорий узнал ее из местного предания. Скорее всего, он взял ее из святцев, решив, что Феодулия получила имя Евфросинии, т. к. в день ее пострижения отмечалась память этой святой. Хотя святых Евфросинии было несколько и память их отмечалась не только в сентябре, но и феврале, и ноябре, автор «Жития» выбрал 25 сентября, полагая, что юная княжна не могла путешествовать в зимнее время года или поздней осенью.
Следует отметить, что в «Житии Евфросинии Полоцкой» не указана дата пострижения княжны, нескольку автор, видимо, не знал, в честь какой святой она приняла монашеское имя.
Поскольку Феодулия- Евфросиния не прославилась какими-либо конкретными делами (не основывала монастырь, не строила храм и т. д.), то Григорию пришлось представить ее исключительно набожной инокиней, своей праведной жизнью подающей пример всем окружающим. Она всегда соблюдала пост и даже по нескольку дней ничего не ела, истязая свою молодую плоть, почти не спала, проводя время в чтении церковных книг, молитвах, и занималась самой тяжелой работой. Таким образом она 9 лет совершенствовала свой дух, хотя дьявол неоднократно пытался ее искусить и даже принимал облик отца.[850]
Вряд ли в монастырском предании об Евфросинии содержались конкретные детали, связанные с явлением дьявола к ней в различных обликах. Скорее всего, Григорий взял отдельные сюжеты из Киево- Печерского патерика, полагая, что методы искушения молодых монахов и монахинь были сходными.
В «Житии Евфросинии Суздальской» много речей, с которыми святая якобы обращалась к игуменье, прихожанам, другим монахиням. Естественно, что они не могли принадлежать ей самой, поскольку никаких ее сочинений не было даже в ХVI в. В уста Евфросинии Григорий вкладывал свое понимание сути монашества и давал ответы на главные вопросы богословия. Но при этом он полагал, что молодая княжна ХIII в. могла думать и говорить именно так. Более того, он даже считал, что она читала книги древнегреческих философов, поэтому по своим познаниям превосходила всех современных ей мудрецов и среди философов была самой главной.[851]
Описывая всевозможные добродетели Евфросинии, Григорий сравнивал ее с другими замечательными женщинами прошлого: Алимпиадой, Платонидой, Евпраксией, Виринеей, Февронией, Рипсимией, Гаианией. Все они прославились мученическим подвигом во имя Христа.[852]
Можно предположить, что в монастырском предании об Евфросинии сохранились данные, что она являлась наставницей для многих суздальских женщин и часто обращалась к ним с проповедями. За советом к ней приходили даже местные богатые и знатные мужчины, которых удивляла ее худоба и убогая и ветхая одежда. Ведь все они наверняка знали, что она принадлежит к знатному княжескому роду. Но замечания прихожан в свой адрес не смущали бывшую княжну. Каждому она давала достойный ответ о важности духовной стороны жизни для любого человека, а не плотской. [853]
К числу реальных дел Евфросинии Григорий отнес инициативу по отделению девичьего Ризоположенского монастыря от женского Троицкого, в который постригались вдовы,[854] и участие в строительстве отдельного храма в новой обители в честь живоначальной Троицы. Оно могло заключаться в пожертвовании имеющихся у бывшей княжны денег; это вполне могло быть в реальности, поскольку монастырский собор был построен в середине ХIII в., когда Евфросиния была еще жива.[855]
В предании несомненно сообщалось, что знатная и образованная княжна-монахиня занималась обучением молодых девушек, не только постригшихся в монастырь, но и обычных горожанок, живших поблизости. Ведь в то время учебные заведения существовали только при церквях и монастырях. Со временем слава о ее учености распространилась по всей округе, и к ней стали приходить за знаниями самые различные люди. Это прославило не только саму Евфросинию, но и Ризоположенский монастырь. Правда, несколько веков эта обитель была очень небогатой. Первый каменный собор появился в ней только в ХVI в.
Из преданий Григорий мог узнать, что Феодулия-Евфросиния обладала даром предвидения и часто видела вещие сны. Благодаря этому она заранее узнала о нападении на Суздаль полчищ Батыя, предупредила об опасности монахинь и научала, как поступить, чтобы спасти свою жизнь.
Интересно отметить, что Григорий трактовал нашествие монголо-татар как Божье наказание за людские грехи, прежде всего князей, которые все время ссорились и враждовали друг с другом и поэтому не смогли оказать сопротивление противникам. В итоге почти без боев и Владимир, и Суздаль были захвачены «иноплеменниками», разорены и сожжены, а жители угнаны в рабство. Спастись смогли только монахини Ризоположенского монастыря во главе с Евфросинией, поскольку они истово молились и просили у Бога защиты. [856] Кроме того, степняков могли напугать похожие на тени женщины, одетые в черное. Да и грабить в убогих кельях было нечего.
При описании нашествия Батыя Григорий пользовался каким-то письменным источником. Поэтому он правильно датировал захват Владимира и Суздаля в 1238 г. Однако битву князей с Батыем на р. Сити он неправильно отнес к следующему 1239 г.[857] На самом деле она была в том же 1238 г., 4 марта. Эти факты содержатся в Лаврентьевской летописи, которой у Григория не было.[858]
Источником сведений о битве на р. Сити у автора «Жития», видимо, была какая-то краткая повесть об этом событии. Поэтому в «Житии» правильно сообщено, что великий князь Владимирский Юрий Константинович был убит в ходе сражения, а ростовский князь Василько Константинович был сначала только ранен. Но потом за отказ сотрудничать с захватчиками он был казнен. Григорий, наверное, не слишком хорошо ориентировался в родственных связях владимирских князей, поэтому назвал Василько «братаничем» Юрия, в то время как на самом деле он был его племянником, сыном старшего брата Юрия, Константина.[859]
Плохо зная историю, Григорий представил ростовского князя Бориса предателем, сразу же перешедшим на сторону Батыя. За это тот якобы пощадил и не разграбил г. Ростов. К тому же, по его мнению, во время нашествия великим князем был Александр Ярославич, находившийся в Новгороде. Пример предателя Бориса Ростовского оказался настолько заразительным, что ему стали следовать и другие князья и вместо борьбы с захватчиками вступили с ними в сговор и получили назад свои вотчины.[860]
На самом деле, во время нашествия Батыя Борису, сыну Василько Константиновича, было только 7 лет. Никаких самостоятельных шагов в отношении хана он, конечно, предпринимать не мог. Великим князем Владимирским был Юрий Всеволодович, а после его смерти – брат Ярослав Всеволодович. Именно он признал себя улусником Батыя и получил от него ярлык на великое княжение. После этого за ярлыками на княжение стали ездить и другие князья. Отрицательное отношение Григория к Борису Ростовскому, видимо, возникло под влиянием «Сказания об убиении в орде Михаила Черниговского и боярина Федора», поскольку в этом произведении Борис уговаривал своего деда Михаила Черниговского притворно предать веру и выполнить ханскую волю.[861]
К этому можно добавить, что в Лаврентьевской летописи отмечалось, что Ростов не был сожжен и разграблен монголо-татарами только потому, что мать Бориса, княгиня Мария Михайловна, дала огромный выкуп за город.
Александр Ярославич, прозванный Невским, стал великим князем только в 1252 г., когда Михаила Черниговского уже не было в живых. Все это опять же свидетельствует о плохом знании монахом Григорием истории своего родного края, путался он и в хронологии и родственных связях.
Главным источником сведений о гибели в Орде Михаила Черниговского в «Житии Евфросинии Суздальской» является «Сказание» об этом князе и его боярине. Поэтому на это указывает целый ряд совпадающих деталей: Михаил правил в Киеве, когда к нему прибыли послы от Батыя; не желая слушать льстивые словеса, он их убил и бежал в Венгрию с «домашними своими»; через некоторое время он вернулся на родину и там узнал, что для получения права княжить он обязан поехать в ставку хана и там поклониться языческим идолам и святыням. [862]
В повествование «Сказания» монах Григорий вставил отрывок из письма, которое Евфросиния якобы написала отцу. В нем она заклинала отца не предавать Христову веру и принять за нее мученическую смерть.[863]
На самом деле суздальская монахиня вряд ли вообще могла узнать о происходящем в ставке Батыя в Сарае. Еще более маловероятно, что она отправила туда свое послание, ведь регулярного почтового сообщения в то время не было и никакой посыльный не отважился бы ехать в Орду по просьбе монахини.
Более реальным представляется, что все наставления дочери Михаил Всеволодович получил во время личной встречи с ней. Ведь его путь в ставку Батыя наверняка проходил через Ростово-Суздальскую землю, поскольку главным его провожатым стал внук Борис Ростовский, уже получивший ярлык на свое княжение.
Можно предположить, что Борис пытался уговорить деда подчиниться воле Батыя, поскольку он завоевал их землю
