— Другой врач, назначенный уже
— Вздор, вздор, вздор! — сорвался Порфирий Петрович. — Глупость какая!
— Будет вам, Порфирий Петрович, полноте. В конце концов, это на вас даже не похоже.
— Никодим Фомич, но вы же сами прекрасно видите всю нелогичность таких, с позволения сказать, заявлений!
— Порфирий дорогой вы наш Петрович. Не забывайте, где мы: в России. А потому не логикой руководствуемся, но распоряжениями начальства. Вы же это не меньше моего знаете. И этот ваш Первоедов, можно сказать, еше легко отделался. Прокурор поначалу даже склонялся было, что он намеренно подделал результаты, в интересах своего служебного роста. Это уж я его разубедил.
Порфирий Петрович, рухнув в кресло, некоторое время удрученно молчал.
— Ну и что теперь делать? — проговорил он наконец.
— Что делать? Да плюнуть и растереть. Забыть все к чертям собачьим.
— А мертвые как же? Убиенные?
Горянщиков с бедолагой-дворником словно преобразовались у него в воображении в каменные изваяния, подпирающие теперь каменные своды. Только, в отличие от петербургских атлантов и кариатид, бремя это они удерживали с мучением, присущим живым.
— Мертвые, они и есть мертвые. И, по мнению прокурора, нечего им путать нам карты. Ишь чего удумали!
— Тогда почему он мне сам, в глаза это все не высказал? В конце концов, я же ему подотчетен, не вам.
— Хотите знать, что я на этот счет думаю? Он вас попросту боится. Вы же умнее его, и это налицо. За ним-то, помимо протекции да чина, особо ничего и нет. А у вас напротив. Проницательность есть, ум и сострадание.
Комплименты Никодима Фомича подействовали лишь удручающе.
— Вы мне о сострадании? Вот уж чего за собой не замечал. Хоть того же Первоедова спросите.
— А иначе зачем так биться, дознавая, кто убил тех двоих?
— Да нет, я об этом не из сострадания пекусь. К мертвым у меня участия нет. Им теперь все равно. Зачем им оно, мое сострадание.
— Я знаю, что вами движет, Порфирий Петрович. И от чего в вас сострадание.
— Что ж, в таком случае вам известно больше моего.
— Участь злоумышленников. Безнаказанность их преступных деяний.
Порфирий Петрович, сжав кулаки, костяшками пальцев подпер себе подбородок. Поза получилась почти молитвенная.
— Вы подразумеваете того мальчугана, — сказал он, глядя перед собой.
— Нет, не только его. А всех. Души людские, вот ради чего вы действуете.
— Эк куда хватили, Никодим Фомич. Да что мне дела до всех их душ? Мне б хоть свою уберечь. Это раньше я подобную околесицу нес. Но это была так, хитрость, чтобы вывести людей на откровенность. Не более чем профессиональная уловка. Тогда все на поверхность и выходит.
— Вот и я о том.
— Но не из сострадания! По мне, пусть они катятся ко всем чертям. Никакого сострадания у меня не может быть к хладнокровному убийце.
— А вот и есть, Порфирий Петрович. И вы все это на деле подтверждаете. Что и отличает вас от нашего многоуважаемого прокурора.
Порфирия Петровича сковало странное напряжение. Состояние его колебалось между уязвленностью и гневом.
— Заблуждаетесь, Никодим Фомич. Глубоко заблуждаетесь. Я единственно о славе, так сказать, радею. И амбиций у меня не меньше, чем у прокурора.
Смотреть на сослуживца он по-прежнему избегал, словно боясь увидеть в его глазах подтверждение своим словам.
Письмоводитель Заметов поджидал возле дверей в кабинет. Порфирию Петровичу сейчас страх как не хотелось сносить затаенную строптивость этого щелкопера. Тем не менее на этот раз в его поведении сквозило нечто заискивающее, не сказать подобострастное.
— Порфирий Петрович, — голос у Заметова был сама угодливость, — не смею ль я вас, ваше превосходительство, на минуту отвлечь, буквально самую малость?
Следователь, чуть нахмурясь, увидел на одном из стульев — где имеют обыкновение дожидаться очереди просители и жалобщики — изящной наружности молодого человека. Живые глаза посетителя тотчас обратились на Порфирия Петровича с мольбой и отчаянием. Вид у незнакомца был щеголеватый: галстук с крупным узлом, пальто с воротником из чернобурки, накинутое поверх костюма горчичного цвета с изумрудной жилеткой. Руки юноши нервно мяли бобровую шапку с уложенными в нее лайковыми перчатками. Волосы, похоже, с недавней завивкой; гладко выбрит — если он с такой нежной кожей вообще бреется. В самой его осанке и театральности молящего взгляда угадывалось нечто, так или иначе связанное с заискивающим тоном Заметова.
— Что тут у вас, Александр Григорьевич?
— Тут один мой друг… — молодой человек при этих словах искательно улыбнулся, — просит аудиенции в следственном управлении, по одному деликатному делу. Вопрос, я бы сказал, ну просто архиделикатный. Так вот я, Порфирий Петрович, естественным образом подумал-с, что лучше вас у нас в департаменте…
— Помилуйте, Александр Григорьевич, вы меня такой лестью просто в краску вгоняете.
Заметив, как столоначальник, открывая перед ним двери в кабинет, щелкнул каблуками, Порфирий Петрович не мог сдержать улыбки.
— Так что же мне сообщить посетителю? — заглянул в двери Заметов.
Порфирий Петрович из-за своего казенного стола бесстрастно взглянул на чиновника.
— Так вы говорите, дело деликатное? — переспросил он. — А есть ли в нем вообще, так сказать, состав преступления? Если нет, так это не ко мне. А в таком случае я вашему другу, боюсь, не помощник.
У Заметова вытянулось лицо.
— Здесь дело, в некотором роде, неоднозначное. — В своей озабоченности Заметов не заметил слегка насмешливого тона следователя. — Поскольку я сам не из следственного, мне об этих вопросах судить затруднительно.
— Да будет вам, Александр Григорьевич! Я вас сегодня, право, не узнаю.
Мимика письмоводителя сменилась с заискивающей на раздраженную. Он наконец понял, что над ним подтрунивают.
— Так что, видно, вам решать, не мне, уголовное это дело или нет.
— Вот, наконец-то!
— Так вы его примете или нет?
— Принять его — моя обязанность. Просите, Александр Григорьевич.
Молодой человек заглянул осторожно, с видом самым что ни на есть просительным. Заметову даже пришлось слегка его подтолкнуть, чтобы тот прошел к столу.
— Вы можете идти, — обратился Порфирий Петрович к выжидательно застывшему Заметову, не замедлившему, разумеется, выразить свое неудовольствие строптивым взглядом. Он вышел, закрыв дверь громче обычного.
— Ну-с, прошу. — Порфирий Петрович указал вошедшему на стул.
Молодой человек занял место осторожно, если не сказать опасливо, словно боялся, что у стула подпилены ножки. Внятного представления об этом человеке у следователя никак не складывалось.
— Итак, вы у нас…
Вопрос визитера как будто удивил, во всяком случае, озадачил — настолько, что он помедлил с ответом, не то из робости, не то из осмотрительности.
— Быков, Макар Алексеевич, — представился он наконец голосом высоким и слегка сдавленным. После чего, не заметив на лице у следователя никакой реакции на свои слова, полушепотом добавил: — Князь.
— Неужто и впрямь князь? — переспросил Порфирий Петрович; вышло слегка насмешливо.
— Вы, видимо, обо мне наслышаны?
— Да нет, — тоже помедлив, отвечал следователь.
— А ведь я пьесы пишу.
— Вы, стало быть, драматург?
— Причем вполне известный, в определенных кругах. Может, вам про них доносили, так сказать… по вашей служебной линии?
— Спешу разочаровать. Ни о вас, ни о ваших пьесах я не слышал. — Порфирий Петрович попытался улыбнуться ободряюще.
Вид у молодого человека сделался совсем уж нерешительный.
— Крамолы в них, понятно, нет, как я сам считаю. Произведения все глубоко патриотичные.
— Вот и похвально, — одобрил Порфирий Петрович.
— Только вот если их ставить, то есть опасность, что они могут быть неверно истолкованы. В смысле превратно поняты. Хотя смысл пьес досконально ясен.
— Да уж надеюсь.
— Вот Александр Григорьевич и убедил меня, что вы сможете мне помочь.
— С пьесами, извините, вам не ко мне. Я все же следователь, а не импресарио.
— А я к вам вовсе не из-за пьес пришел.
— Ах вот как. А то уж я было подумал…
Князя вдруг обуяла доподлинная буря эмоций. Притиснув руки к груди, он выпалил:
— Ратазяев пропал!
— Ратазяев?
— Да, он! — истово кивнув, князь смахнул навернувшиеся слезы.
— И кто же это?
— Это… — князь Быков даже зажмурил глаза от чувства, — очень, очень близкий мой друг.
Он открыл глаза, словно проверяя, как следователь усвоил его слова. Взгляд у него был теперь не робким и уклончивым, а полным неподдельного горя. В общем-то, проситель оказался вполне честным и не таким уж пугливым человеком.
