удерживать мы его не можем. Что же касается исчезновения Ратазяева, так вы, Порфирий Петрович, преступного деяния в том пока не установили. А по делу того карлика, так оно и вовсе закрыто, если мне память не изменяет.
— Мне этого знатока подле себя держать надобно, — заметил Порфирий Петрович, хмурясь на плохо прикуренную папиросу.
— А вот если прокурор Липутин…
— Ой, только его еще здесь не хватало! Уж лучше я сам с Виргинским переговорю.
В голосе сослуживца Никодим Фомич уловил нотку усталости. Вон и круги под глазами.
— Не щадите вы себя, Порфирий Петрович. И курите что-то многовато.
Порфирий Петрович лишь шумно затянулся и, пустив струю дыма, сказал в ответ:
— Это все ничего. Думать, знаете ль, помогает.
— Вы не вправе меня здесь удерживать, — строптиво сказал Виргинский.
Порфирий Петрович со вздохом посмотрел на студента, который, прикрыв глаза и сцепив руки за затылком, лежал на откидной койке. Щеки у него уже не были впалыми, сошла и нездоровая бледность — явно давало о себе знать регулярное питание.
— Это так, — согласился Порфирий Петрович. — Как раз об этом я и зашел сообщить. Уйти отсюда вы вольны в любую минуту.
Судя по разом открывшимся глазам, данная фраза Виргинского слегка озадачила.
— Ну и прекрасно, — сказал он садясь, впрочем без особой уверенности.
— Мне хочется верить, что вы невиновны, — продолжал между тем Порфирий Петрович. — Будем от этого и отталкиваться. Однако, выйдя, вы тем самым подвергнете себя опасности. Тот, кто убил Тихона и Горянщикова, все еще где-то бродит.
— Но по официальной версии, именно Тихон и убил Горянщикова, после чего покончил с собой?
— По официальной. А по сути, убийца и Тихона и Горянщикова по-прежнему разгуливает на свободе. Причем субъект этот крайне опасный. Может статься, он на этом в своих злодеяниях не остановится. Так что, находясь здесь, вы по крайней мере в безопасности.
— Вы говорите, он не остановится. Но с какой стати ему покушаться на мою жизнь?
Порфирий Петрович знающе ухмыльнулся.
— Давайте-ка посмотрим под другим углом. Пока вы здесь в роли основного подозреваемого, истинный убийца считает себя в безопасности. А потому может себя выдать какой-нибудь случайной оплошностью. Если же мы вас выпустим, он вновь почувствует себя под подозрением. Типичный невроз преступника, уж поверьте мне. И он начнет ломать голову над тем, что же вы такое здесь у нас сказали, или могли сказать. Будет мучительно выискивать какую-нибудь связь, заново обдумывая любой самый незначительный с вами разговор, покуда наконец не установит: вот он, тот единственный раз, когда он меня действительно уличил.
— А если я того человека вообще не знаю?
— О-о, не тешьте себя иллюзиями, мой юный друг. Убийца — кто-то из известных вам людей. Вы знакомы с ним, а он с вами.
— Откуда вы знаете?!
— Я это чувствую.
— Ну и что я должен делать?
— Я лишь попрошу вас задержаться здесь еще на какое-то время; сами понимаете, добровольно. Условия здесь, прямо скажем, спартанские, но уж мы постараемся как-нибудь скрасить ваше пребывание.
— Но зачем это все?
— Для меня это помощь. Неоценимая помощь в розыске убийцы Горянщикова и Тихона. И настанет момент, когда я, может статься, попрошу вас об услуге еще более ценной и небезопасной.
— Какой же именно?
— Выйти отсюда на свободу. Этим своим поступком вы, вполне возможно, выманите преступника наружу. Но и себя при этом подвергнете риску. Скажу откровенно: этого не избежать в любом случае, просто пока этот риск не вполне оправдан.
Виргинский нервным движением запустил себе пятерню в волосы.
— Нет, — сказал он наконец, посмотрев на следователя. — Уж лучше погибнуть на свободе, чем вечно прозябать в тюрьме. К тому же у меня и свои дела есть.
Порфирий Петрович не выказал никакого удивления — лишь сухо кивнул.
Уже у себя в апартаментах Порфирий Петрович поставил на письменный стол ту шкатулку, что взял в дворницкой у Тихона. Судя по всему, она была сделана из карельской березы — янтарного цвета древесина, восхитительно гладкая на ощупь. Шарниры и застежка были из меди, с бляшкой в форме орла на крышке.
Раздобытый у Зои Николаевны ключ, найденный ею все у того же Тихона, подошел безукоризненно. Щелчок, и шкатулка открылась. Внутри лежал лишь сложенный вдвое лист писчей бумаги, цвета слоновой кости.
Порфирий Петрович не раскрывая поднес тот лист к носу — запах показался знакомым. На хрустком листе аккуратным почерком было написано короткое письмо.
Впрочем, сам по себе приятный запах не способствовал сосредоточению мысли. На это требовалась как минимум папироса, и никак иначе.
И тут откуда-то из участка донесся высокий не то крик, не то причитание. Порфирий Петрович со стыдливой поспешностью сунул лист обратно в шкатулку и, захлопнув крышку, запер. Крик между тем не утихал — напротив, становился все слышней, и даже вроде как приближался к дверям апартаментов. Порфирий Петрович едва успел обернуться, как двери распахнулись и на пороге возникла Катя, горничная Анны Александровны, — да не одна, а с чумазым мальчуганом лет десяти-одиннадцати, которого держала за ухо. Мальчишка в кургузом зипуне, страдальчески кривясь, верещал:
— Пусти, ну! Ухи оторвешь!
— Вот он! Вот он, паршивец! — невзирая на сопротивление упрямца, с победной решимостью вскрикнула Катя. — Мальчишка тот!
Она в очередной раз крутнула ему ухо, отчего мальчуган, ойкнув и выгнув шею, встал на цыпочки. По лицу его текли слезы.
— Ну, ну! — Порфирий Петрович немедленно встал с кресла. — Это, видимо, тот мальчик, что приходил тогда к Горянщикову?
— Опять вот нынче объявился. Я его углядела: за домом нашим шпионил.
— Да ухо же оторвешь! — хныкал мальчуган.
— Вы бы, право, отпустили мальчика. Ему же больно.
— Видали страдальца! Да отпусти я его, он вмиг прочь сиганет! Вы только гляньте на него! Всю дорогу сюда пришлось вот так его вести.
— Боже правый. Нет, я в самом деле прошу вас его отпустить. Свидетельство, полученное под физическим воздействием, незаконно в нашем правосудии. — Порфирий Петрович, пройдя к дверям, запер их на ключ. — Вот так, — сказал он, опуская ключ в карман домашнего халата и строго кивнув Кате.
Та в ответ нахмурилась, все еще не решаясь отпустить мальчугана.
— Вы его, шельмеца, еще не знаете!
— Ничего-ничего. Дверь заперта, бежать ему некуда.
Катя наконец отпустила мальчугану ухо — неохотно и с оглядкой, как будто бы он в тот же миг мог взять и упорхнуть. Причем чувствовалось в ее неохоте еще и скрытое желание построжиться, показать свое превосходство, которого она теперь явно лишалась. Порфирий Петрович, вполне угадывая эти чувства, с церемонным видом поклонился:
— Очень вас прошу остаться, пока я беседую с нашим молодым человеком.
Мальчуган, обретя таким образом нежданное для него покровительство, дерзко глянул на свою обидчицу, потирая покрасневшее ухо.
— Стой давай смирно! — прикрикнула на сорванца Катя.
— Ну что, хлопец, как тебя зовут? — осведомился Порфирий Петрович.
— А че я такого сделал? — спросил малец с вызовом.
— Тебя никто ни в чем и не обвиняет. Просто может статься, что ты нам поможешь — знаешь в чем? В раскрытии убийства.
— Убийства! — ахнул мальчуган. Глаза на чумазой физиономии завороженно заблестели.
— Именно так.
— А что мне за это будет?
— Ну, лично тебе, как славному малому, душевное спасибо. За гражданскую, так сказать, доблесть.
— Тю-ю! А я-то думал…
— Я тебе попробую кое-что разъяснить. Видишь ли, есть такая штука — гражданский долг. Если ты его выполняешь, тебя награждают, а если нет, то, бывает, и наказывают. Так что выбирай. Ведь я, если ты откажешься разговаривать со мной начистоту, могу и в кутузку тебя посадить.
— Вот-вот, да еще и высечь! — не преминула вставить Катя.
— Ну, до этого, надеюсь, дело не дойдет, — успокоил встрепенувшегося мальца Порфирий Петрович. — Лишение свободы уже само по себе достаточное наказание. А вот если ты нам в самом деле поможешь, я могу рапортовать о твоем поощрении. Может, благодарность тебе вручат, а то и медаль.
— А как это —
— Это бумага такая почетная, с твоим именем. Мол, такой-то и такой-то сильно нам помог и через это отличился.
— И что мне с той бумаги?
— Как что? Может, о ней сам государь когда прознает!
— Да ну! А ему-то что с того?
— Ему? Он знаешь, брат, как обрадуется!
— А целковый он мне за это даст?
— Тоже заладил: даст, не даст! Радовался бы, что он в кутузку тебя не упрячет да высечь не велит, — сказал Порфирий Петрович, утомляясь уже от подобного диалога. — А вот коль захочет, может даже медаль тебе золотую пожаловать, за верную службу. Только это, брат, зависит от того, как ты нам поможешь. Ты вон даже имени своего не называешь — что ж нам в
