Прижавшись к нему всем телом и лежа у него на плече, Сэти вспоминала его лицо – там, на улице, когда он попросил ее родить ему ребенка. И хотя она тогда засмеялась и взяла его за руку, эта просьба ее испугала. Она быстро переключилась на мысль о том, как славно было бы заниматься с ним только любовью, если бы он хотел именно этого; однако ей страшно было даже подумать о том, чтобы снова родить. Нужно снова заставлять себя быть доброй, ласковой и проворной; нужны немалые силы, чтобы еще раз все это перенести. И непременно нужно было оставаться живой. Господи, думала она, избави меня от этого. Если ты не ослепнешь и не оглохнешь, материнская любовь убийственна. Для чего ему ребенок от нее? Чтобы прочнее привязать ее к себе? Чтобы оставить мету: когда-то он побывал и в этих местах? У него, верно, по всему свету дети раскиданы. Восемнадцать лет бродяжничал – уж нескольких-то точно после себя оставил. Нет. Дело не в этом. Просто ее собственные дети ему чужие. Ее ребенок, поправила она себя. Ее дочь Денвер. И еще Бел, которую она тоже считает родной дочерью. Ему неприятно делить ее с девочками. Слушать их веселый смех – над чем-то, ему недоступным. И их женского языка он тоже понять не мог. Может быть, его обижает даже то, что они не все свое время тратят на него? И вообще – они какая- никакая, а семья, но глава этой семьи не он.
Можешь зашить мне рубашку, детка?
Угу. Вот только блузку доделаю. У Бел только и есть что платье, в котором она пришла сюда, а ведь нужно что-то на смену.
Там пирожка случайно не осталось?
По-моему, Денвер уже утащила последний кусок.
И ведь не жаловался, даже не сказал ни разу, что спит где придется, даже и не дома, в сарае, почти на улице, с чем она, заботясь о нем, сегодня наконец покончила…
Сэти вздохнула и положила руку Полю Ди на грудь. Она понимала, что пытается лишь защититься от него, точнее, от нежелательной беременности, и ей даже стало немножко стыдно. Но ведь она и так родила четверых. Если ее мальчики когда-нибудь вернутся, а Денвер и Бел останутся с ней – что ж, тогда почти вся ее семья будет в сборе, верно? И она сразу же вспомнила тени, что держались за руки на обочине дороги. Неужели картина эта совсем не изменилась? А когда она увидела платье и башмаки – во дворе перед домом, из нее хлынули воды… Ей даже не нужно было видеть лицо Возлюбленной, горевшее от солнца. Она столько лет представляла его себе, мечтала о нем.
Грудь Поля Ди мерно поднималась и опускалась, поднималась и опускалась под ее ладонью.
Денвер закончила мыть тарелки и присела за стол. Бел, с тех пор как Сэти и Поль Ди вышли из комнаты, сидела неподвижно и сосала указательный палец. Денвер некоторое время смотрела на нее, потом сказала:
– Она хочет, чтобы он оставался в доме. Бел сунула палец еще глубже в рот.
– Пусть он уходит! – сказала она.
– Но Сэти ведь возненавидит тебя, если он уйдет.
Бел сунула в рот второй палец и вытащила коренной зуб. Крови видно не было, но Денвер сказала испуганно:
– Ой, ну неужели тебе не больно?
Возлюбленная смотрела на зуб и думала: ну вот, начинается. Еще рука отвалится или пальцы на руках и на ногах… Так она и будет разваливаться по частям, а может, и сразу вся развалится. Или как-нибудь утром, до того как Денвер проснется, а Сэти уже уйдет на работу, возьмет и взорвется, разлетится на куски. Как же трудно удерживать голову на шее, а ноги в бедренных суставах. Одной ей с этим не справиться. Многое она не помнила, и в том числе – когда же она впервые поняла, что в любое утро может рассыпаться на куски. Ей снились два сна: в одном она взрывалась, а в другом ее кто-то заглатывал. Когда у нее выпал зуб – странный такой кусочек кости, последний в ряду, – она подумала: уже начинается.
– Похоже, это зуб мудрости, – сказала Денвер. – Тебе не больно?
– Больно.
– Так чего ж ты не плачешь?
– Что?
– Если тебе больно, почему ты не плачешь?
И Бел заплакала. Сидела за столом, держала маленький белый зуб на своей гладкой-прегладкой ладони и плакала так горько, как ей хотелось заплакать, когда черепашки одна за другой вылезли из воды; когда ярко-красная птичка исчезла среди густой листвы; когда Сэти пошла к нему, а он стоял голый в лохани под лестницей. Кончиком языка она слизнула соленую влагу, стекавшую по щекам и подбородку, надеясь только, что рука Денвер, обнимавшая ее за плечи, не даст ей рассыпаться.
А та пара наверху, наконец слившись воедино, не слышала ничего, а вокруг, снаружи, за стенами дома номер 124 шел и шел снег. Ложился слой за слоем, хоронясь, засыпая себя. Выше. Глубже.
Возможно, где-то в глубине души Бэби Сагз считала, что, если Халле побег удастся – все ведь во власти Господней, – тогда непременно нужно будет устроить праздник Если только ее младшему сыну удастся сделать и для себя то, что он сделал для нее и для своих детей, которых Джон и Элла принесли к дверям ее дома летней ночью. Дети прибыли одни, Сэти с ними не оказалось, и Бэби встревожилась, но все-таки была благодарна, что хоть кто-то из ее семьи, ее родные внуки остались в живых. Это были первые и единственные внуки, которых ей довелось узнать: двое мальчиков и маленькая девочка – малышка уже ползала. Но Бэби постаралась унять свое беспокойное сердце и остереглась спрашивать, есть ли вести о Сэти и Халле, почему они задерживаются и почему Сэти не приехала вместе с детьми. Такой побег в одиночку совершить невозможно. Не только потому, что охотники на рабов высматривают их, как хищные канюки, и ставят на беглецов ловушки, словно на кроликов; но еще и потому, что если не знаешь пути и некому показать тебе дорогу, то заблудиться и пропасть ничего не стоит.
Поэтому, когда появилась Сэти – вся истерзанная, израненная, да еще и с новорожденной внучкой на руках, – Бэби снова подумала о праздничном пире. Но поскольку от Халле по-прежнему вестей не было, да и сама Сэти о нем ничего не знала, она снова заставила свое сердце молчать, чтобы не сглазить, чтобы не начать благодарить Господа слишком рано.
А начал все старый Штамп. Недели через три после того, как Сэти прибыла в дом номер 124, он заглянул к ним, проходя мимо, посмотрел на малышку, которую заворачивал в куртку своего племянника, посмотрел на Сэти, которую пытался накормить жареным угрем, и вдруг, бог его знает почему, взял два
