позволила.
– Мне на этой улице заказ отдать нужно. Давно пора было, – сказала она. – Фамилия их Такер.
– Это вон там, – сказал он. – Где каштаны-близнецы во дворе растут. Старые уже, с дуплами.
Они немного прошли рядом. Чтобы идти с ней в ногу, он нарочно замедлял шаг.
– Ну так что?
– Что – что?
– Суббота скоро. Ты народ созывать собираешься или нет?
– Ну, созову я их, придут они, и что же я им скажу, господи ты боже мой?
– Скажи им Слово Божье! – Он слишком поздно заметил, что уже кричит. Двое белых мужчин, сжигавших листья, разом повернули головы в их сторону. Наклонившись, он прошептал ей в самое ухо: – Слово Божье, Бэби. Скажи им Слово Божье.
– И это тоже у меня отнято, – сказала она, и он тут же принялся ее убеждать, умолял не бросать людей, не прекращать своих проповедей – ну, не проповедей, так не важно чего, но нести людям Слово Божье, ибо Оно дано ей и служить людям она обязана. Обязана!
Они дошли до каштанов-двойняшек и того белого дома, что прятался за ними.
– Ты понимаешь, что я хочу сказать? – продолжал он. – Большим, старым деревьям вроде этих даже и вместе никогда не зазеленеть так, как молодая березка.
– Я отлично все понимаю, – сказала она и двинулась к белому дому.
– Ты должна это сделать, – сказал он, догоняя ее. – Должна! Никто, кроме тебя, не может созвать людей на молитву. Ты должна прийти на Поляну.
– Я должна сделать только одно: добраться до постели и лечь. А потом я хочу думать о чем-нибудь совершенно безвредном. Безобидном.
– О чем ты говоришь? В этом мире ничего безвредного и безобидного нет.
– Есть. Голубой цвет. Он совершенно безобиден и никому не причиняет вреда. Желтый тоже.
– И ты хочешь лечь и думать только о желтом цвете?
– Мне нравится желтый.
– А дальше-то что? Ну, надоест тебе думать о голубом и желтом, тогда что?
– Пока не знаю. Чего заранее гадать.
– Ты винишь Господа! – сказал он. – Вот что ты делаешь.
– Нет, Штамп, не виню.
– Так ты говоришь, белые победили? Значит, ты так считаешь?
– Я говорю, что они явились в мой дом.
– И ты считаешь, что теперь все не имеет смысла?
– Я говорю только, что они явились в мой дом.
– Это ведь Сэти сотворила такое.
– А если бы она ничего такого не сотворила?
– Ты считаешь, что Господь отвернулся от нас? И нам ничего не остается, кроме как зря проливать собственную кровь?
– Я говорю только, что они явились в мой дом.
– Ты готова наказать Его, верно?
– Не так, как Он наказывает меня.
– Ты не можешь так поступать, Бэби! Это неправильно.
– Было такое время, когда я понимала, что это значит.
– Ты и сейчас понимаешь.
– Я понимаю только то, что вижу сама: старая негритянка разносит обувь белым заказчикам.
– Ох, Бэби! – Он облизнул губы в поисках слов, которые способны были бы заставить ее думать иначе, могли бы как-то облегчить ее бремя. – Надо выдержать, и надо терпеть. «Все проходит». Чего ты ждешь, чего ищешь? Чуда?
– Нет, – сказала она. – Я ищу то, за чем притащилась сюда: заработок, который мне выдадут с черного хода, – и она направилась к дому. В дом ее, естественно, не пустили. Взяли у нее обувь, а она стояла на крыльце, опершись больным бедром о перила и давая ему отдых, и ждала, когда белая женщина принесет ей полагающиеся десять центов.
Штамп решил идти домой другой дорогой. Он был слишком рассержен, чтобы возвращаться с ней вместе и слушать подобные ответы. Какое-то время он еще понаблюдал за Бэби, потом резко повернулся и ушел, пока встревоженный его присутствием во дворе белый сосед не сделал какого-нибудь неутешительного вывода на сей счет.
Теперь, уже в который раз пытаясь попасть в дом номер 124, Штамп сожалел о том разговоре с Бэби: слишком он был резок; не замечал, не хотел замечать ту глубокую, до мозга костей пронизывающую усталость, которая сломала эту несгибаемую женщину. Сейчас – увы, слишком поздно! – он ее наконец
