что– то шепчет второму. Тот оглядывает ее с ног до головы, пока она идет. Затем, как раз в тот момент, когда. музыка медленно, как дым, начинает наполнять воздух, он морщит нос и, все так же сияя лучезарной улыбкой, отворачивается.
Доркас замечена, оценена и отвергнута за то время, что требуется иголке найти первую бороздку на пластинке. Никакое замирание желудка, знак истинной влюбленности, не сравнится с ледяным покалыванием в крови, которое мучит ее теперь. Тело, в котором ей случилось обитать, оказалось недостойным. Да, молодое, и другого у нее нет, но оно будто завяло на лозе в сезон цветения. Понятно, почему Неоле пришлось согнуть ракушкой свою бедную руку, чтобы удержать в ладони осколки сердца.
В общем, к тому времени, когда Джо Трейс нашептал ей что-то сквозь полузакрытую дверь, жизнь ее стала почти невыносимой. Почти. Плоть, с презрением отвергнутая братьями, затаила любовный аппетит глубоко внутри. Я видела распухших рыб, безмятежно слепых, плавающих в небе над головой. Вот они безглазые, но твердо знающие путь, плывут под пеной облаков, и невозможно оторвать взгляда от их воздушных тел – как от собственного сна. Таков был и ее голод, завораживающий, целенаправленный. Алиса Манфред приложила много усилий, чтобы закабалить племянницу, но где ей было равняться с сочащимся музыкой Городом, Городом, источающим звуки, что ни день манящие и волнующие. «Пойдем, – говорила музыка, – пойдем, натворим что-нибудь». Даже бабуси, подметавшие лестницы, закрывали глаза и запрокидывали назад головы, упиваясь своим милым убожеством. «Никто мне не делает так, как ты». За год, что прошел с провала на танцах и до собрания клуба у Алисы Манфред, ошейник, что тетка завязала ей на шею, изрядно поизносился.
Если не считать женщин из клуба, мало кто знал, где Джо познакомился с нею. Отнюдь не в кондитерской, где он впервые ее увидел, когда она покупала мятные леденцы, и еще подумал, не от того ли испорчена ее кожа, светлая, как топленые сливки, везде, кроме щек, что она ест много сладкого. На самом деле Джо познакомился с Доркас в доме Алисы Манфред прямо у нее под носом и на ее глазах.
Он зашел, чтобы отдать заказ сестре Мальвоны Эдвардс Шиле, сообщившей ему накануне, что если он попадет в дом 237 на Клифтон-плейс до полудня, то может считать, что товар пристроен – помада N2 орехового тона и крем-пудра, она сразу возьмет, иначе ей придется ждать до следующей субботы или тащиться вечером на Ленокс, но, если хочет, он может зайти к ней на работу…
Джо решил, что подождет до следующей субботы, в конце концов один доллар тридцать пять центов погоды не сделают. Но когда он вышел из дома мисс Рэнсом и простоял полчаса, наблюдая, как Бутон и С.Т. режутся в шашки, ругаясь что есть мочи, он подумал, что, может быть, стоит быстро разделаться с заказом Шилы и на сегодня успокоиться. В желудке у него было как-то кисло, и ноги уже начинали побаливать. Кроме того, ему не хотелось застрять с заказами под дождем, который собирался с теплого октябрьского утра. И хотя ранний приход домой означал более долгие, чем обычно, часы в компании бессловесной Вайолет, пока он чинит раковину на кухне и возится с колесиком для бельевой веревки за окном, он же означал и субботний обед пораньше: овощи, тушеные с копченой косточкой, оставшейся от прошлого воскресенья. Джо всегда ждал этих скромных обедов конца недели, приготовленных из разных остатков, но терпеть не мог воскресных роскошеств: запеченный окорок и сладкий тяжелый пирог. Упорство, с каким Вайолет выращивала себе толстую попу, просто убивало его.
Раньше он любил хвастаться ее умением готовить. Бежал домой и сметал все, что бы она ему ни подала. Но ему уже пятьдесят, а аппетит, как известно, вещь переменчивая. Правда, он по-прежнему любил твердые конфеты (но не карамель), кисленькие драже были его любимыми. Если бы Вайолет ограничила свою стряпню супом и вареными овощами (ну и хлеб, конечно), его бы это совершенно устроило.
Вот о чем он раздумывал, ища номер 237 и забираясь вверх по ступеням. Спор Бутона и С.Т о корабле «Эфиопия» так его позабавил, что он забыл о времени и слишком задержался: уже было далеко заполдень. За дверью слышались женские голоса. Джо позвонил.
Дверь открыла любительница мятных леденцов с испорченной кожей, и пока он объяснял, кто он и зачем явился, Шила высунула голову в прихожую и закричала: «Фирма «Клеопатра»! Кого я вижу! Джо Трейс!» Он улыбнулся и вошел. Стоял, улыбаясь, и не выпускал из рук своего чемоданчика, пока хозяйка Алиса Манфред не пригласила его войти.
Женщины были рады, что он прервал их разговор. Они собрались у Алисы на ланч Гражданских Дочерей, чтобы обсудить сбор денег в день Благодарения для Национальной Негритянской Деловой Лиги[12]. Все, что возможно, было уже решено, что невозможно, положено в долгий ящик, и женщины приступили к цыпленку по-королевски, плоду кулинарных стараний Алисы. Довольные своей работой и обществом друг друга, и даже, можно сказать, счастливые, они и не подозревали, что им чего-то не хватает, пока Доркас не отворила дверь и Шила, вспомнив о заказе, не подскочила на стуле при звуке мужского голоса.
Войдя, он сразу почувствовал себя, как те парни в гамашах, любители попеть где-нибудь на бойком углу. Щеголяющие в галстуках под цвет носовых платков, торчащих у них из нагрудного кармашка. Молодые петушки, которым нет нужды выглядывать себе курочек, скорее наоборот. Под кокетливыми и любопытными взглядами женщин Джо разулыбался, словно на его башмаках тоже красовались песочного цвета гамаши.
Они смеялись, постукивали ноготками по скатерти, поддразнивали, поругивали и обожали его разом. Они говорили ему, что с мужчинами его роста они кажутся себе ужасно высокими, что зря он опоздал и какой он невежа, спрашивали, что там еще в его чемоданчике, кроме Шилиного заказа. Интересовались, почему он никогда не звонит в их двери, не забирается к ним на четвертый этаж, чтобы показать свои сокровища. Они нараспев говорили ему комплимeнты и колкости, только Алиса ограничилась вялой улыбкой и тусклым взглядом и не приняла никакого участия в обмене любезностями.
Конечно, он остался на обед. Конечно. Хотя старался есть не слишком много, чтобы приберечь аппетит для тушеных овощей, наверняка уже стоявших на медленном огне в ожидании его прихода. Но женщины коснулись его волос, заглянули в лицо, восхитились его разноцветными глазами и приказали: «Идите-ка сюда, да садитесь к столу. Положить вам чего-нибудь? Я положу вам вот этого». Он отказывался; они настаивали. Он открыл свой чемоданчик, они вызвались купить все, что там находилось. «Мальчику надо покушать, – говорили они. – Куда вы в такую погоду да на пустой желудок, тут столько всего наготовлено, Доркас, детка, ты слышишь? Сбегай-ка за тарелкой, я положу ему поесть, да помолчи ты, Шила».
Гостьи были в основном его возраста, имевшие семьи, мужей, детей и даже внуков, труженицы, умеющие заработать не только на себя, но и на всех, кто в них нуждается. Мужчины в их понимании были нелепые, милые и ужасные существа, и они не упускали случая сказать им об этом. В такой многолюдной компании они могли немного расслабиться и позволить себе слова и поступки, на которые они бы ни за что не осмелились наедине с незнакомым, да и со знакомым, мужчиной, продающим парфюмерный товар, будь он хоть какого роста, хоть с какой деревенской улыбкой и грустью в глазах. И голос его им тоже понравился. В нем были нотки, которые они слышали только когда приезжали в гости к своим упрямым старикам, нежелавшим бросать родные дворики и паханые– перепаханые поля и перебираться в Город. За нотками рисовались мужчины, нахлобучивавшие шляпы, чтобы идти в поле, и не снимавшие их за ужином, дувшие на блюдечки с кофе и за едой державшие ножи в кулаках. Вот они и смотрели на него открыто, и пытались донести до него всеми доступными им способами, какой он смешной, и какой он восхитительный, и какой ужасный. Как будто он и без них этого не знал.
