деньги у нее, но и потому, что она обладает тем, в чем все кроме Папы ей отказывали, – умом. Она умнее этой балованной девчонки, испорченной дурным образованием в частной школе, свихнувшейся на мужиках, не приспособленной к реальной работе, да просто слишком ленивой, чтобы что-то делать полезное; этой паразитки, кормившейся за счет мужчин, пока они не выкинули ее на свалку, отправив домой кусать руку, которую ей следовало бы лизать.
Гида была уверена, что знает Кристину лучше, чем та сама себя. И несмотря на то, что с Джуниор знакома всего полсуток, ее тоже знает – вот как сейчас, например, знает, о чем эта шлюшонка думает; как обдурить артритную старуху, использовать ее для удовлетворения своих тайных страстишек. О которых Гида тоже все знает – о тех страстях, что могут у взрослых людей вышибать из глаз слезы ярости. Как, например, у Мэй, когда до той дошло, на ком свекор женится. Да и не только у взрослых. С Кристиной было то же самое, когда выяснилось, что ее лучшая подружка – избранница дедушки. Одна мысль о том, что себе в невесты он выбрал деревенскую девчонку, их обеих – маму и дочку – повергала в безумие. Девчонку, у которой не было ни ночной рубашки, ни купальника. Девчонку, которая ела первое и второе из одной тарелки. Просто не знала, что для супа предназначены одни тарелки, а для жаркого – другие. Которая спала на полу, а по субботам мылась в корыте с водой, мутной после ее сестер. Которой, видимо, по фоб жизни не избавиться от рыбной вони консервного завода. Ту, в чьей семье газеты использовали не для чтения, а для уборной. Ту, что не умела составить правильную фразу; знала кое-какие печатные буквы, но не умела писать. Да ведь ее такую придется всю жизнь на помочах водить! Папа защищал ее, но он не все время был рядом, да и не везде, где она могла подвергнуться нападкам, потому что обидеть ее норовили не только Мэй и Кристина, как однажды вечером выяснилось. От полуграмотного жизнь требует каких-то других талантов – так Гида обладала безупречной памятью и, подобно большинству людей не читающих, легко справлялась с цифирью. Запоминала не только то, сколько чаек слетелось полакомиться медузой, но и то, каков был рисунок полета каждой, когда их спугнули. Что такое деньги, она постигла в совершенстве. Вдобавок слух у нее был острый и точный, как у слепого.
Стало быть, вечер. Жарило так, что вот-вот, казалось, заскворчит. Она сидела в беседке, ела легкий ланч. Салат из зелени, вода со льдом. В тридцати ярдах, в тени веранды, развалясь, сидели несколько женщин, попивали ромовый пунш. Две были актрисами (одна как раз пробовалась на роль в «Анне Лукасте» [20]); две – певицами; а еще одна училась вместе с Кэтрин Данхэм [21]. Разговаривали негромко, но Гида слышала каждое слово.
Как он мог жениться на ней? Да для защиты. От чего? От других женщин. Н-ну, не думаю. Бегает на сторону? Возможно. Вы в своем уме? – конечно бегает! А ведь недурна. И фигурка хоть куда. Хоть куда – не то слово, могла бы и в «Коттон-клаб» [22] наняться. Вот только с цветом кожи… Потом, там ведь пришлось бы улыбаться – хотя бы изредка. Да и волосы… ей надо ими заняться. Ну вот, при мне вы будете говорить про волосы! Но зачем, зачем он связался с ней? Ума не приложу. Общаться с ней, доложу я вам… В каком смысле? Не знаю, какая-то она деревянная. (Продолжительный смех.) То есть как это? Ну ты ж понимаешь, только что с дерева слезла. (Придушенный смешок)
Пока этот разговор длился, по стенке стакана Гиды пробежали четыре извилистых ручейка; крадучись, проложили следы на запотевшем стекле. Гвоздичный перец округлил глаза в глазницах оливок. Лежащий на кружочке лука ломтик помидора изобразил несчастную улыбку, такую жалкую, что не забывается до сих пор.
Папа настоял, чтобы она училась управлять отелем, и она училась, несмотря на смешки за спиной и саботаж Мэй и Кристины. Те так и дымились, исходя возмущением, вновь и вновь загорались им – от пламенного сияния, которое эти двое излучали за завтраком, и от их предвкушающей накаленности за ужином. Представляли себе ее и Папу в постели, и это заставляло их изобретать все новые и все большие пакости. Папа выписал подвенечное платье из Техаса, и уже над ним, над этим платьем, загремела первая битва войны. Красивое и дорогое, оно оказалось, мягко говоря, великовато. Собирались ушивать, Л. воткнула, где надо, булавки, но платье исчезло, и нашли его лишь к вечеру в день венчания, когда было уже поздно. Л. завернула рукава, на живую нитку приметала подогнутый подол, и все же Гиде нелегко было, спускаясь по лестнице в холл отеля, улыбаться, и улыбаться, и улыбаться в течение всей церемонии. Которую ее родители не увидели, потому что, за исключением Солитюд и Райчес Монинг, никому из ее домашних не было разрешено присутствовать. Официально это объяснялось трауром, еще не снятым после смерти Джоя и Уэлкама. А истинной причиной была Мэй, которая сделала все, что было в ее силах, чтобы всех этих Джонсонов, всю их шатию размазать по стенке. Она возражала даже, чтобы Папа оплачивал похороны – бормотала всякую невнятицу вроде того, что, дескать, нечего было мальчишкам плавать в «нашей» части океана. Из родственников со стороны невесты одним только ее младшим сестрам разрешили затесаться в толпу, внимающую клятвам новобрачных. Период безосновательной злобности у Мэй и ее дочери сменился разносной критикой невесты: ее манеры говорить, ее чистоплотности, застольных манер и того, что Гида тысячи вещей не знает. Что такое индоссамент [23], как заправлять кровать, куда выкидывают гигиенические прокладки, как накрывают на стол, сколько денег нужно оставлять на хозяйство. Читать написанное от руки она, видимо, научилась – если это ее неумение с самого начала не было нарочно придуманной шуткой. В те дни ей симпатизировала Л. и многому ее научила, можно даже сказать, выручила, помогла приспособиться к той жизни, которую Папа подарил только ей, ей одной. Она никогда не справилась бы с плаванием в таких предательских водах, если бы Л. не служила ей руслом. В то время Гида не очень-то об этом задумывалась и щедрость мужа принимала как должное. Он уже заплатил за похороны ее братьев; сделал подарок матери и вызвал благодарную улыбку у отца. Она совершенно не понимала, сколь многие – и особенно из ее родни – только того и ждали, чтобы присосаться. Обойденные и униженные, ее родичи силились воспользоваться случаем, ухватить фарт, но так у них ничего и не вышло. Брачная церемония едва-едва подошла к концу, а они уже на нее навалились. С намеками: «Я слышал, у них есть вакансии, но чтобы взяли, надо иметь приличную обувь…», «Ты видела, какое платье Лола своей матери подарила?…» С просьбами: «Спроси его, может, он одолжит мне хоть сколько-нибудь до…», «Ты знаешь, я совершенно без денег после…», «Я все тебе верну, как только…» И чуть ли не с ножом к горлу: «Ну, ты должна и мне теперь…», «Что, и это все?», «Самой тебе все равно ж не надо, правда же?» К тому времени, когда им впрямую запретили появляться на территории отеля, Гиде было уже так стыдно, что возражать не хватило сил. Тут даже Солитюд с Райчес усомнились в ее верности клану. Приезжая к ним в гости в бухту Дальнюю, она подвергалась упрекам и обвинениям, а когда рассказывала Папе, почему у нее так припухли веки, он утешал и поддерживал ее безоговорочно. Кроме него, ей никто не был нужен, и слава богу, потому что только он у нее и был.
Сидя по шею в сиреневой пене, Гида откинула голову на фарфоровый выгиб ванны. Вытянувшись, она поискала пальцем ноги цепочку, чтобы вынуть сливную пробку; подождала, пока сойдет вода. Если теперь она поскользнется и потеряет сознание, по крайней мере будет шанс прийти в себя, не захлебнувшись.
Это глупо, да и опасно ведь, думала она, выбираясь из ванны. Так делать больше нельзя.
Уже с полотенцем на голове, сидя в мужнином красном парикмахерском кресле, она решила попросить – нет, приказать Джуниор, чтоб та отныне помогала ей залезать и вылезать из ванны. Пусть это неприятно, пусть не хочется, но придется. Тут дело не в утрате независимости и не в неловкости от испытующих взглядов упругой молодой девчонки на ее бедную дряблую наготу. Что Гиду мучило и заставляло колебаться, так это – вдруг она утратит память тела, вдруг потеряет когда-то впитанное кожей чувство удовольствия. От ее первой брачной ночи, например, проведенной в его объятиях среди волн. Сбежав украдкой от занудливых гостей, они скользнули через черный ход во тьму и бросились – он в смокинге, она в спадающем с плеч свадебном платье – по шуршащей береговой траве на шелковый песок. Разделись. Нет, никаких дефлораций. Никакой крови. Никаких вскриков – ни боли, ни дискомфорта. Этот мужчина просто гладит, нянчит, купает ее. Она этак выгнулась. А он был сзади и, положив ладони ей под коленки, раскрыл ее навстречу набегающей волне. Кожа может забыть все это в обществе дерзкой девчонки, чья плоть сплошь в собственных сексуальных воспоминаниях, как в татуировках. Причем из самых свежих, несомненно, те, что связаны с Роуменом. Интересно, где именно он у нее отпечатался? И в каком виде? У Джуниор, скорей всего, их было столько, что и клейма, поди, уже негде ставить. И эти клейма, пробы и всякие прочие отпечатки кружевной сеткой покрывают все ее тело, так что один узор от другого неотличим, как неотличимы один от другого ее мальчишки.
