Его завоевание светского общества началось рано, это верно, однако все же это было завоеванием и требовало боевых действий.
Вначале было несколько хозяек салонов его детства: госпожа Строс, госпожа Анри Беньер, ее родственница госпожа Артюр Беньер (по прозванию 'Не устоявшая Башня'), госпожа Арман де Кайаве, а также Мадлена Лемер, акварелистка, 'сотворившая роз не меньше, чем сам Господь Бог', в салоне которой Пруст познакомился с принцессой Матильдой и впервые заметил графиню Грефюль и госпожу де Шевинье, которые позже послужили ему моделями. Именно там он близко сошелся с музыкантом Рейнальдо Аном, 'обладавшим избытком всех достоинств и гением всяческих чар'. На три года моложе Марселя, родившийся в Венесуэле, но совершенный француз по культуре, Рейнальдо проявил рано созревший талант, превосходный вкус и на диво универсальный ум. Садился ли он за рояль, чтобы играть и петь, говорил ли о книгах и людях, в его импровизациях было что-то неподражаемое - нежное и окрыленное. 'Мне нравится, как вы поете, - сказала ему однажды Полина Виардо, - да, это просто, это хорошо...' Друзьям нравилось также, как он рассказывает.
По своей глубокой и требовательной культуре, по общему для обоих отвращению к напыщенности, по болезненной серьезности их напускного легкомыслия Марсель Пруст и Рей-нальдо Ан были созданы, чтобы сойтись. И именно Рейналь-до помог Марселю в понимании музыки и собрал для него разрозненные элементы 'короткой фразы' Вентёя. Пылкие друзья вместе читали великие книги: Марка Аврелия, 'Загробные записки' и восторгались исходившим от них благородством. Марсель ценил у Рейнальдо врожденное понимание литературной красоты; Рейнальдо хвалил Марселя за способность уловить, что в 'Приглашении к путешествию' Дюпарка музыка, подчеркивающая 'Дитя мое, сестра моя', кажется неким плеоназмом. Оба одинаково любили природу и обладали одним и тем же меланхолическим пессимизмом. 'Покориться грусти, которая неизбежно становится хлебом насущным любого мыслящего существа, - писал Рейнальдо в своих записных книжках, - и смотреть выше, чтобы не терять терпения, как говорит госпожа де Севинье'. Философия Марселя Пруста была близка к этому. Дружба, которая строилась на превосходной общности вкусов, надолго сделает их неразлучными.
В 1893 году у Мадлены Лемер Пруст повстречал графа Ро-бера де Монтескью, дворянина-поэта (тогда в возрасте тридцати восьми лет), 'чью посадку головы и чванство копировало столько подражателей... и который восхищал самим своим высокомерием...' [48]Эстет 'нелепый и обаятельный, полумушкетер, полупрелат' [49], навеявший Гюисмансу, как считается, его дез Эссента[50], Монтескью, как своими стихами, так и своими безделушками, полностью соответствовал стилистическим вывертам конца века: 'Его руки в превосходно сидящих перчатках выписывали красивые жесты, он гармонично выгибал запястья. Порой он снимал перчатки и воздевал жеманную руку к небесам. Единственный перстень, простой и вместе с тем диковинный, украшал его палец. Одновременно со вздыманием руки взлетал вверх и его голос, пронзительно, словно труба в оркестре, или опадал, стеная и плача, а чело наморщивалось, и брови дыбились острым углом...'[51] Некоторые упрекали его в женственности, он же на это спесиво возражал:
Его самодовольство отличалось невероятной заносчивостью, но он был блестящим собеседником, полным оригинальных мыслей о светском обществе, о картинах, о больших поэтах и художниках вообще. Он также осуществлял в салонах что-то вроде верховного жречества, вводя там искусство Уистлера или Гюстава Моро, и бахвалился, что открывал двери лишь тем, кого сам избрал. В сущности, он страдал из-за 'своей странной, неуживчивой натуры, от которой не мог ни излечиться, ни убежать', и его суровость рождалась из его же печали, а ярость - из желания выставить напоказ свою спорную мужественность.
Пруст с первой же встречи понял, что может извлечь из этой личности как для своей светской карьеры, так и для своих книг, и сразу же написал ему: '...Ваш почтительнейший и восхищенный Марсель Пруст'. Он догадался о жажде восхищения, сжигавшей Монтескью, и щедро ее утолял: 'Вы намного превосходите тип утонченного декадента, в обличье которого вас обычно изображают... Единственный выдающийся человек в вашей среде... Крупнейший критик искусства, каких давно не бывало... то корнелический, то герметический... Ваша душа - дивный и изысканный сад...
Если ему случалось посылать Монтескью какой-нибудь свой опыт, то лишь отгоняя 'нелепую мысль об обмене между этим дождевым червем и этим звездным сводом'. Он превозносит магнетизм его взгляда, громовую убедительность его голоса: 'В каждом новом обстоятельстве, дорогой сударь, я вижу вас все лучше, открываю вас все шире, подобно очарованному страннику, взбирающемуся на гору, и чье поле зрения беспрестанно расширяется. Позавчерашний поворот был самым прекрасным. Не на вершине ли я?..' [53] И вот это, где двусмысленность смешивается с лестью: 'Вернетесь ли вы вскоре в этот Версаль[54], где вы - задумчивая Мария- Антуанетта и совестливый Людовик XIV? Кланяюсь Вашей милости и Вашему величеству...'
Взамен столь редкостных восхвалений он просил о поддержке: 'Я попросил бы вас представить меня некоторым из тех друзей, в кругу которых вас чаще всего вспоминают: графине Грефюль, принцессе Леонской...' Графиня Грефюль, урожденная Караман-Шиме, особенно возбуждала любопытство Марселя; Монтескью добился для него приглашения на какое-то празднество, где он смутно увидел в ней будущую принцессу Германтскую. 'У нее была прическа какой-то полинезийской прелести, и сиреневые орхидеи свешивались до самого затылка, подобно 'цветочным шляпам', о которых говорит Ренан. О ней трудно судить, потому, без сомнения, что судить значит сравнивать, а в ней нет ни одного элемента, который можно было бы увидеть в ком-то другом, ни вообще где-либо. Но вся тайна ее красоты в блеске и, особенно, в загадочности ее глаз. Я никогда не видел столь красивой женщины...'
Мало-помалу Пруст сблизился с Монтескью. Он познал 'его милости и капризы, его недомолвки и признания, его робости и неосторожности'[55]. Потом случались грозы. Общие друзья сообщали поэту, что Пруст жестоко его передразнивал, подражал его голосу, смеху, его стилю, топал ногой, как он, откинувшись назад, 'нервно перебирая кончиками пальцев и с ехидством в глазах'. Юпитер метал громы и молнии. Смертный изъявлял покорность: 'На молнию не сетуют, даже когда она поражает вас, ведь она нисходит с неба'. Что касается подражаний, то они были всего лишь избытком восхищения: 'Если, преувеличивая, вам говорили о карикатуре, то сошлюсь на вашу же аксиому: 'Слово в передаче всегда звучит иначе'. Наконец, Пруст поклялся, что откажется 'от этого обезьянничанья', и Монтескью продолжил посвящать его в 'поэзию снобизма'.
Ибо, чтобы верить в высший свет, необходимо, жить 'рядом с человеком, который ничуть не сомневается в его реальности'. Во влечении Пруста к свету не было ничего низкого. Его забавляло не столько то, что он там принят, сколько исследование социального механизма, 'отношений между человеческими существами в обществе и в любви'. Он проявлял любопытство к светским людям, но также и к другим: 'Я не делаю различия между рабочими, буржуа и вельможами, я бы и тех и других беспристрастно счел своими друзьями, отдав некоторое предпочтение рабочим, а затем вельможам, но не по склонности', а потому что они 'охотно учтивы с любым, подобно красивым женщинам, которые счастливы одарить своей улыбкой, зная, с какой радостью она будет принята'.
Свет имел для него значение, - говорит Люсьен Доде, - 'но такое, какое цветы имеют для ботаника, а не для господина, покупающего букет'. Сведенный лишь к свету литературному, он представлял бы собой довольно скудный гербарий. Как-то раз он сказал одной своей знакомой: 'Госпожа де Шевинье по-прежнему хочет познакомить меня с Порто-Ри-шем. Но Порто-Риш - это я. Уж скорей бы я предпочел встретиться с мадемуазель Инисдаль'. Он установил, как до него Бальзак и Расин, что этот праздный, стало быть, ничем не занятый круг благоприятствовал зарождению и изображению страстей, но всегда судил о нем трезво: 'Художник должен служить только истине и не иметь никакого почтения к рангу. Он должен просто учитывать его в своих изображениях как некий различительный принцип, каким, например, является
