просьбе, а вам покупал новый у Вердье. Его цилиндры были взъерошены словно ежи или скайтерьеры, из-за того что чистились против шерсти, терлись о юбки и меха в ландо или 'трехчетвертных' [30] от Биндера...' [31]
На портрете, нарисованном Бланшем, мы видим его с чуть великоватой головой, с восхитительными глазами, 'вся радужка - будто золотисто-коричневый ликер... неотступный взгляд, где приобретенная, наконец, печаль утопала в каком-то озорном лукавстве, где полное безразличие, которое ему внезапно хотелось напустить на себя, принимало золотистый отблеск его пылкости, мечтательности, нескончаемых замыслов'; густые, вечно непослушные черные волосы; несколько излишне светлый галстук, орхидея в петлице, смесь дендизма и изнеженности, смутно напоминающая Оскара Уайльда- 'Неаполитанский принц для романа Бурже', - сказал Грег.
'Он чувствовал эту красоту. Тогда, выходя в свет летними вечерами, он не спешил и томно фланировал - легкое пальто приоткрыто на пластроне фрака, цветок в петлице - в то время модными были белые камелии; он наслаждался своей юношеской грацией, отражавшейся в глазах прохожих, с малой толикой мальчишеского самодовольства и крупицей той 'искушенности в пороке', которой он обладал уже в восемнадцать лет и которая стала его Музой. Иногда он подчеркивал эту грацию, немного манерничая, но всегда остроумно, как преувеличивал порой свою любезность в комплиментах, всегда искусных; и мы в нашем кружке даже изобрели глагол прустифицироватв, чтобы обозначить такую, несколько чересчур сознательную, любезность - то, что в народе назвали бы бесконечными 'расшаркиваниями'... [32]
Но даже те, кого он часто раздражал, с удовольствием продолжали видеться с ним, потому что он больше чем кто-либо другой был умен и занимателен.
Красноречивый и ласковый паж стольких женщин, Керубино, нежащийся в шелесте юбок, страстный любитель всего, что касается женского туалета, он, однако, признался Жиду, 'что всегда любил женщин лишь духовно, а истинную любовь всегда испытывал только к мужчинам'. Можно представить, как должен был мучиться этот пай-мальчик, вечно цеплявшийся за юбку своей матери, обнаружив в себе влечения, которые во многих других и в нем самом казались ему анормальными и порочными. Вот набросок из неизданных Тетрадей, который он многократно переделывал, прежде чем использовать в своей книге (в другом, несколько отличном виде), и который показывает, как склонность к чувственному извращению может зародиться в чистом сердце:
'Одни долго не замечали его и не понимали, что предмет их желания вовсе не женщины, когда, читая с каким-нибудь другом стихи или рассматривая непристойные гравюры, жались к нему, полагая это знаком их общности в желании женщин. Признавая то, что чувствовали в изображениях любви, которые предоставляли им поочередно литература, искусство, история, религия, они не догадывались, что предмет, к которому они относили свое чувство, был не тот же самый, и в пользу этого смешения прилагали к себе все их черты, последовательно наделяя свой порок романтизмом Вальтера Скотта, изысками Бодлера, рыцарской честью, печалями мистицизма, чистотой форм греческой скульптуры и итальянской живописи, ждали Роб Роя как Диана Вернон[33] и убеждали себя, что подобны остальному человечеству, потому что находили свою тоску, свои сомнения, свои разочарования у Сюлли- Прюдома и у Мюссе. Однако инстинктивно они умалчивали 'имя того, что страданье сулит', подобно клептоману, который еще не осознал свой недуг и прячется... чтобы украсть что-нибудь'.[34]
В продолжение всей своей юности он делал вид, будто испытывает к женщинам самые горячие чувства, а быть может, и испытывал их. Но он сам показал, что люди извращенные, чтобы защититься от враждебного к их поведению общества и из охранительной предосторожности носят маску: 'Зеркало и стены их комнаты сплошь покрыты карточками актрис; они кропают стишки вроде: 'Люблю белокурую Хлою -она так прекрасна собою - и сердце объято тоскою...' Кто знает, может, эти фотографии - зачаток лицемерия?'
В другом месте Тетрадей он объясняет, словно мучительно оправдываясь, что именуемое отклонением, быть может, естественно 'особенно у молодых людей, из-за некоторого количества женских клеток, задержавшихся в них, порой довольно надолго, подобно детским органам, исчезающим с наступлением зрелости, а также из-за чувственной неопределенности возраста, еще наполненного смутной нежностью, которая влечет молодого человека всего целиком, душой и телом, еще не обожествившись и не определившись, к тому, кого он любит...' Он вспоминает 'нелепость некоторых часов, когда совершаются поступки, противоречащие тому, на что человек обычно способен'. Он уже с состраданием говорит об этом несчастном племени, которое 'как от клеветы открещивается от того, что является невинным источником их мечтаний и наслаждений. Сыновья, лишенные матери, потому что вынуждены лгать ей всю жизнь, даже в те минуты, когда закрывают ей глаза...' Конечно, конфликт между сыновней любовью и любовью извращенной, которая столь сильно искушала его, потряс эту юную душу.
Масси прав, думая, что Пруст испытывал тогда патетическое желание 'сделаться лучше, заслуживать и быть достойным', и что его сердце, склонное к состраданию и кротости, не всегда чуждалось мысли о некоем нравственном долге. Более того, можно сказать, что он никогда не был ей чужд: 'Возможно, только в жизни по-настоящему порочной, - пишет Пруст, - нравственный вопрос может ставиться со всей его тревожной силой. И этому вопросу художник дает разрешение не в плане своей реальной жизни, но в плане того, что для него является жизнью подлинной, разрешение главное, литературное. Как отцы Церкви, сами будучи добродетельными, часто начинали с того, что познавали людские пороки и извлекали из этого свою личную святость, великие художники, сами будучи людьми дурными, пользуются своими пороками, чтобы установить всеобщее нравственное правило...' Всякая осуждаемая любовь будет заражена в книгах Пруста угрызениями совести и стыдом. Можно оценить, насколько он изменился годам к двадцати, читая его отбеты на те же вопросы, которые уже задавались ему в тринадцать лет. Новый текст еще не изобличает никакого ожесточения, никакой горечи, но тревогу, скрытые сожаления, ненасытную потребность в нежности и необоримые влечения:
'Главная черта моего характера? - Потребность быть любимым, а точнее, я гораздо больше нуждаюсь в том, чтобы меня ласкали и баловали, нежели восхищались мной.
Качество, которое я хотел бы видеть в мужчине? - Женское очарование.
Качество, которое я предпочитаю в женщине? - Мужские достоинства и верность в дружбе.
Что я больше всего ценю в моих друзьях? - Когда они нежны ко мне, если их личность достаточно прекрасна, чтобы придать большую ценность этой нежности.
Мой главный недостаток? - Не умею, не могу 'хотеть'.
Мое любимое занятие? - Любить.
Моя мечта о счастье? - Боюсь, она недостаточно возвышенна; я не осмеливаюсь ее высказать, а высказав - разрушить.
Что было бы для меня самым большим несчастьем? - Не знать ни моей матери, ни бабушки.
Кем бы я хотел быть? - Собой - таким, каким меня хотели бы видеть люди, которыми я восхищаюсь.
Страна, где бы я хотел жить? - Та, где некоторые желанные мне вещи осуществились бы как по волшебству - и где неясность всегда была бы разделенной. (Подчеркнуто Прустом.)
Мой любимый цвет? - Красота не в красках, а в их гармонии.
Мой любимый цветок? - Ее цветок - а затем все остальные.
Моя любимая птица? - Ласточка.
Мои любимые прозаики? - Сегодня Анатоль Франс и Пьер Лоти.
Мои любимые поэты? - Бодлер и Альфред де Виньи.
Мой любимый литературный герой? - Гамлет.
Моя любимая литературная героиня? - Федра (вычеркнуто Прустом). Береника[35]
